Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2013
Влияние античной поэзии с ее разнообразием форм и жанров русская литература испытывала всегда. Но бывали эпохи, когда это влияние ощущалось более очевидно: например, в XVIII веке, в пушкинскую эпоху, в Серебряный век. Нынешнее время, пожалуй, подвержено античному воздействию куда меньше. Тем не менее, эта величайшая эра истории европейской культуры то и дело напоминает нам о себе.
В русском стихе античное влияние наглядней всего сказывается в появлении форм, связанных с греческой и латинской поэзией. И прежде всего это гекзаметры и логаэды — поскольку ямбы, амфибрахии и т.п. уже давно и прочно обрусели, их античное происхождение забылось.
А вот с гекзаметром дело обстоит совсем иначе: если современный поэт обращается к этому типу стиха, скорее всего, он так или иначе хочет показать, что пишет если не на «древнегреческую» тему, то хотя бы имеет в виду некоторый античный отсвет, который мы с вами непременно должны заметить и отметить в его стихах. А чтобы понять, почему все происходит именно так, необходим небольшой экскурс в историю.
Специалисты по истории русского гекзаметра обнаружили, что первые его образцы можно найти в старинных русский грамматиках, авторы которых (Максим Грек, Лаврентий Зизаний, Мелетий Смотрицкий), описывая, как тогда было принято, не только правила языка, но и основные законы стихосложения, специально для соответствуюших разделов своих книг переводят, а иногда и сочиняют «примеры» гекзаметра. Затем уже в осьмнадцатом столетии его демонстрируют в своих трактатах великие русские поэты, бывшие «по совместительству» и первыми настоящими теоретиками стиха — Тредиаковский и Ломоносов. Вот один из примеров, сочиненных Ломоносовым: «Бревна катайте наверх, каменья и горы валите». Тредиаковский, в свою очередь, написал гекзаметром свою знаменитую «Тилемахиду». Он же предложил и второй вариант гекзаметрического стиха: не дактилохореический, состоящий из нисходящих метров, а анапестоямбический, то есть составленный из стоп двух восходящих размеров: анапеста и ямба. В русской поэзии он не прижился, однако современные поэты иногда обращаются и к нему.
Но золотым веком русского гекзаметра стала пушкинская эпоха: именно тогда появились переводы Жуковского и Гнедича и на русском языке вышли «Одиссея» и «Илиада», до сих пор остающиеся главным ориентиром и источником цитат и примеров эпического гекзаметрического стиха. А параллельно пишутся многочисленные образцы лирического, элегического гекзаметра, в которых преуспели Жуковский и Кюхельбекер, Пушкин и Дельвиг.
В последующий период гекзаметр постепенно отодвигается с переднего плана и возникает в основном в новых переводах античной классики да иногда — в разного рода пародийных и шуточных стихотворениях «в духе древних». Однако на рубеже XIX—XX веков к нему снова начинают всерьез обращаться, прежде всего — символисты: Мережковский, Брюсов, Вячеслав Иванов, Кузмин и многие другие. При этом русские поэты нередко начинают рифмовать свои гекзаметры.
Продолжается и традиция иронического использования этого стиха — например, у Саши Черного. А когда близкий к новокрестьянским поэтам Павел Радимов создал серию идиллических гекзаметров, посвященных уходящей русской деревне, его подняли на смех, и зря: ведь идиллия — античный жанр, обращенный к прошлому, идеализирующий его.
В советскую эпоху, понятно, гекзаметр возникает очень редко и в основном — в иронической версии. Хотя, например, Е.Долматовский прибег к нему в 1960-е, сочиняя стихи о современной ему Греции; отдельные гекзаметры писали также А.Тарковский, В.Берестов, Я.Белинский, В.Боков, Л.Вышеславский, Н.Глазков, Н.Матвеева, О.Шестинский, В.Шефнер, И.Шкляревский. А вот в последние десятилетия ХХ века, когда русские поэты в очередной раз обратились за «подпиткой» к античной культуре, испытанный гомеров размер вновь оказался востребован.
Пора, наконец, сказать, что же такое гекзаметр. В одной вполне уважаемой книге мне попалось такое определение: гекзаметр — шестистопный дактиль, то есть один из традиционных силлаботонических размеров. Но это не так, хотя в классических гекзаметрах вполне могут оказаться и дактилические строчки. В том-то и дело, что не только они.
Русский гекзаметр — совершенно особый тип стиха, ориентированный на соответствующее явление античной стиховой культуры: это действительно шестистопный стих, однако содержащий в своем составе не только дактилические, но и хореические стопы. Вспомним, как Радищев в своем «Путешествии» называл Тредиаковского: «дактилохореическим витязем», и именно потому, что тот писал гекзаметром и о гекзаметре.
Особенность гекзаметра по сравнению с обычными силлаботоническими размерами в том, что в нем отдельные стопы «базового» дактиля могут заменяться хореем («стягиваться»), что делает этот тип стиха подвижным и неоднообразным. Такие замены возможны на всех стопах, кроме предпоследней; а последняя всегда хорей, потому что окончания в русском гекзаметре — женские. Кроме того в русском гекзаметре возможны замены части ударных стоп дактиля и хорея безударными стопами — пиррихиями, что неизбежно, поскольку русские слова в среднем длиннее двух слогов. В середине строки обычно помещается пауза — цезура; кроме того русский гекзаметр, как и его античный прообраз, как правило, не рифмуется.
По определению Михаила Гаспарова, русский гексаметр (он предпочитал такое написание, через «с») — это нерифмованный «6-ст. дактиль с женским окончанием, в любой стопе которого вместо трехсложного дактиля мог быть поставлен двухсложный хорей»*; соответственно, «схема русского гексаметрического стиха — 10(0) 10(0) 10(0) 10(0) 10010» (где «1» — ударный слог, «0» — безударный). Исследователь справедливо указывал, что русский гекзаметр — это самый ранний русский дольник, правда, не совсем свободный в своих отклонениях от силлаботонической нормы.
В произведении русский гекзаметр (также по образцу своего античного прообраза) объединяется либо с гекзаметрами же, в результате образуя эпический стих, применявшийся, в основном, при переводе античного эпоса или — значительно реже — в оригинальных эпических стихотворениях; либо со своим вариантом — пентаметром; схема русского пентаметра, по Гаспарову: 10(0) 10(0) 1 / 1001001 (где «/» — обязательная цезура в середине строки) — то есть тоже дактилический в своей основе шестистопный стих, допускающий стяжение до хорея в первой и второй стопе и имеющий обязательные мужские окончания в третьей и шестой. Строка пентаметра, следуя за строкой гекзаметра, образует двустишие, именуемое, тоже вослед античной традиции, элегическим дистихом; эти строфы использовались обычно в небольших по размеру стихотворениях — эпиграммах, лирических и (позднее) иронических жанрах.
Описанными вариациями стиха были переведены поэмы Гомера и написаны многочисленные «антологические», как их тогда называли, стихи русских поэтов XIX века. Вспомним хотя бы знаменитую пушкинскую «Царскосельскую статую», к которой позднее Алексей Константинович Толстой добавил две свои иронические строчки:
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:
Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.
Последняя по времени волна увлечения этим типом стиха связана с кардинальным расширением метрического диапазона русской лирики в конце ХХ века. К гекзаметру — в чистом или несколько измененном виде — обратились представители самых разных поэтических поколений: П.Барскова, С.Гандлевский, Д.Давыдов, И.Ермакова, В.Земских, С.Кекова, Т.Кибиров, В.Куприянов, В.Кучерявкин, С.Моротская, О.Николаева, В.Нугатов, А.Парщиков, А.Ровнер, Г.Сапгир, О.Седакова, В.Соснора, С.Стратановский, Д.Суховей, Е.Шварц и многие другие. Причем чаще всего — в его устоявшейся традиционной форме и, соответственно, с опорой на ее «античный» семантический ореол.
Например, Сапгир так и называет свой элегический дистих — «Из Катулла»; правда, античный сюжет в нем кардинально переосмыслен:
С яблоком голубем розами ждал я вчера Афродиту
Пьяная Нинка и чех с польскою водкой пришли
Используется гекзаметр и в новых античных переводах: таков, например, появившийся в печати совсем недавно опыт переложения «Одиссеи», выполненный Максимом Амелиным. Вот как выглядит начало:
Муза, вещай мне о муже испытанном, кто поскитался
много с тех пор, как поверг священную Трои твердыню,
грады многих племен повидал и нравы изведал,
много и на море вынес напастей сердцем отважным,
спутникам и своей душе взыскуя возврата.
Но не сберег все равно сопутников, сколь ни старался, —
собственным погубили они себя безрассудством…
По мнению современного переводчика, «Одиссее» на русском языке не повезло из-за того, что переведший ее Жуковский не знал древнегреческого и потому использовал в своем переводе в основном «гладкий» дактиль, лишь изредка перебивая его хореями. Амелин справедливо считает: «Основной ритмический закон оригинала: в каждых трех соседствующих стихах ритмический рисунок повторяться не должен. Он создает необходимую вариативность, мешающую быстрому засыпанию при чтении или прослушивании. В своем переводе я постарался этот важный закон соблюсти». Перевод и правда оказался совсем другим, более живым и подвижным, чем у Жуковского.
Тем же путем, что и Амелин, идет в своих оригинальных рифмованных гекзаметрах Светлана Кекова: у нее хореических стоп даже больше, чем дактилических, сохраняющихся, в основном, во второй, послецезурной части строки. Вот пример из ее цикла «Короткие письма»:
Ты водой соленой во мне разжигаешь жажду.
Я ищу блаженства, но в этом блаженстве стражду —
Для страданья, впрочем, всегда остается место.
День уже обвенчан, и ночь ли — его невеста?
Их любовь связала огнем голубым и беглым,
а закат сегодня как будто подернут пеплом,
потому что, милый, надежда на рай безумна,
потому что время над миром течет бесшумно.
Конечно, большинство современных гекзаметров — все-таки стилизации, однако нередко — очень свежие и интересные. Например, стихотворение Вячеслава Куприянова «Эхо» заставляет вспомнить афористические философские эпиграммы древних:
Звезды блещут осколками звонкой чаши кристальной.
Кто лучистую пыль в прежнюю форму вернет?
Где застыло последнее эхо паденья?
Бродит ли в нашей крови бывшее в чаше вино?
А вот Виктор Соснора будто бы и не помнит, что выбрал для своего лирического стихотворения «Отъезд со взморья» античную по происхождению, хотя и не строго соблюдаемую форму:
Плакать не надо, Вы, — будем как чайки Египта…
Мысли мои несмышленыши — мне вас не додумать.
Надежды мои необитаемые — ни в небе.
Спите, о спите, свирели, как звери, — эхо ваше замерзло.
Женщина, Вы — о любовь детского Дон Жуана!..
Чайки, всё чайки. И море в мокрой сутане.
Солнце соленое ползает, щеки щекочет,
или это кровинки моря мои?
Туман. Знак знакомый луны в океане,
теплая тень сосны на песке последней, в пустыне.
Плакать не надо, Вы, — это лицо мое на дне бокала
в той кровинке вина морской, скоморошьей.
Туман — бег белый коня в копытах.
Минет и третий звонок. Пора перекреститься.
(Был скоморох — стал монах. Месть моде.)
Где же четвертый? Не быть. Не услышим.
Плакать не надо, Женщина, Вы, мы оба — только объятья…
Немало гекзаметров и у другого известного современного поэта, также, как и Куприянов, много занимающегося переводами, — Ольги Седаковой, написавшей гекзаметрами целый цикл «Стелы и надписи»:
Хочешь — кувшин, хочешь — копье, хочешь — прялку.
Если лгали про локон, как он на небе нашелся, — лгали недаром.
Ум печальный отыщет в мельчайшей вещице
вещество, из которого сложены наши созвездья,
звуки беззвучных имен, —
она загорится, совьется,
как гирлянда в гирляндах, ласкающих смертное сердце:
каждый вечер Персей Андромеду спасает — и каждый
знает, какая звезда спасает его, подхватив
того, кто больше не с нами. Что хочешь ему — то отдай.
Хочешь — кувшин, хочешь — копье, хочешь — прялку.
Что подвернется, он больше не просит. И это сумеет
стать как всё: нужно только за все не цепляться,
положить эти медные деньги. Он сам разберется,
руку поднимет, какой мы здесь не видали,
руку созвездья. Возьми, перевозчик, ты видишь,
как мы живем на земле:
Прялка. Плуг. Копье. Кувшин.
(«Кувшин. Надгробье друга»)
Очень органичным предстает сочетание древней формы с современными смыслами у Ирины Ермаковой, ориентирующейся, в отличие от Амелина и Кековой, на традиционный вариант гекзаметра с явным преобладанием дактилей; вот ее «Гекзаметры о счастье»:
Нет никакого спасенья от счастья — догонит, достанет,
Вытолкнет в черный мороз, в звон хризантем ледяных,
Вывернет свет наизнанку, покатит в автобусе долгом,
Будет кружить и трясти, будет болтать до утра.
Холодно летним богам на московской пустой остановке,
Искры слезятся из глаз, влажно краснеют носы.
Греются счастьем бессмертные, звездный коньяк прикупают
И, ожидая меня, жаркие гимны поют.
Но мимо них пробегает блаженно урчащий автобус,
Где, ощипав лепестки, я остываю в тепле,
Где мне и так хорошо, о великие вечные боги,
Без тормозов и руля голые стебли везти.
Не улизнуть никому от повального счастия — поздно!
Счастливы боги, подруги, трескучие лживые звезды,
Счастливы все наконец,— шалый автобус гоня,
Свистнуло счастье мое и — добралось до меня.
Как видим, наши поэтессы пишут гекзаметром в основном вполне серьезные лирические стихи; в отличие от них поэты-мужчины словно бы стесняются и предпочитают иронизировать: и над гекзаметром, и над самими собой. Например, Сергей Гандлевский, не забывающий, что пишет как-никак «античным» метром:
Ай да сирень в этом мае! Выпуклокрупные гроздья
Валят плетни в деревнях, а на Бульварном кольце
Тронут лицо в темноте — душемутительный запах.
Сердце рукою сдави, восвояси иди, как слепой.
Здесь на бульварах впервой повстречался мне голый дошкольник,
Лучник с лукавым лицом; изрядно стреляет малец!
Много воды утекло. Старая только заноза
В мякоти чудом цела. Думаю, это пройдет.
Поутру здесь я сидел нога на ногу гордо у входа
В мрачную пропасть метро с ветвью сирени в руках.
Кольца пускал из ноздрей, пил в час пик газировку,
Улыбнулся и рёк согражданам в сердце своем:
«Дурни, куда вы толпой? Олухи, мне девятнадцать.
Сроду нигде не служил, не собираюсь и впредь.
Знаете тайну мою? Моей вы не знаете тайны:
Ночь я провел у Лаисы. Виктор Зоилыч рогат».
Еще ироничнее в своем гекзаметре с говорящим названием «Антологическое» Тимур Кибиров:
Блок умирающий, как свидетельствуют очевидцы,
бюст Аполлона разбил. Акт вполне символический, если
вспомнить его увлеченность Бакуниным, Ницше и Троцким.
Если же вспомнить еще и пушкинскую эпиграмму
на ситуацию аналогичную (помнишь —
про Бельведерского Митрофана с Пифоном?) — глубинный
смысл прояснится сего ритуального хулиганства.
В своеобразную литературную полемику с ним вступает Бахыт Кенжеев, скрывшись за ироническим псевдонимом Ремонт Приборов, в своем стихотворном послании «Гекзаметры на присуждение антибукеровской премии Тимуру Кибирову, написанные от лица и в защиту Бахыта Кенжеева»:
Грустный и гневный, тоскует Бахыт у себя в Монреале.
В темном подвале сидит, горькие слезы лия.
Премии он, антибукера то есть, возжаждал,
Даже в короткий список попал, рядом со Ждановым мрачным,
Мориц-злодейкою, ловким Кибировым. Кто из
Них получил эти денежки? Кто из мерзавцев лавровый
Гордо наденет венок на бездарное темя?
Зря одинокий бахыт вечерами, на хладной чужбине,
Слов вдохновенных потоки сплетал, доверяя бумаге
Страсти свои и сомненья, терзанья и мудрые мысли.
Зря обращался бахыт к современникам жалким,
Тщетно пытался в их звероподобные души
Лить удивительный свет, бескорыстный и чистый.
Тщетно он ждал, бедолага, от неблагодарной России
Долларов малую толику, чтобы в нелегком изгнаньи
Влагой живительной изредка хоть оросить воспаленное горло.
Слышишь рыдания муз? Обступивши бахыта, крылами
Легкими машут, твердят ему: «Не сокрушайся!
Царства прейдут, обесценится доллар, а вирши
Переживут, о певец, твое бренное тело!»
Правда, конечно. Кто спорит. А все же обидно.
Встречаются и античные мистификации — современные стихи, написанные от имени никогда не существовавших античных поэтов, например, Марка Саллюстия Лукана, придуманного и «переведенного» на русский язык куртуазным маньеристом Виктором Пеленягрэ. Вот три его эпиграммы из книги «Римские оргии» — в соответствии с названием, в основном, эротические (недаром один из критиков назвал Лукана «римским плейбоем»):
Если не хочет она, своей не навязывай страсти,
Это тебе не вола силой в повозку запрячь.
Девочка в первом цвету рдеет стыдом и смущеньем,
Как ни твердит «не хочу», скоро захочет, как все.
Все, что ни делает женщина, — делает, движима страстью,
Женщина жарче мужчин, больше безумия в ней.
Наконец, многие современные поэты пишут не собственно гекзаметром, а различными вариантами этой формы (как Соснора в приведенном выше примере). Еще советский классик Виктор Боков написал в свое время стихотворение, в котором отчетливо слышны отголоски античного стиха:
Нежность во мне растет,
Поливай ее солнцем и лаской,
Не согруби, не задень ее
Словом обидным!
Не урони — тонкий хрусталь разобьется,
Не затопчи — трава на лугу беззащитна,
Нежность мою береги,
Это твой и мой заповедник!
Однако наиболее интересные опыты работы с разнообразными производными этого размера обнаруживаются у петербургских поэтов Е.Шварц, В.Ширали, С.Стратановского, В.Кучерявкина. Иногда они удлиняют или укорачивают отдельные строки, вводят рифму, однако сохраняют главный признак гекзаметра: строят стих на чередовании дактилей и хореев в длинной по сравнению с обычным стихом строке. Приведем несколько примеров:
Вот архив архетипов
в глухом ленинградском подвале
Там, за амбарным замком
мыслеобразов темный котел
О, не взорвись, не взорвись…
Да не вырвется в сутолку улиц
Подсознанка атасная,
вихрь деструктивных химер.
(Сергей Стратановский)
Много, гуляя в горах, камней пестроцветных нашла я.
Этот валялся в пыли, унюхала тот под землей.
Этот формой прельстил, цветом понравился тот.
Все побросала в мешок и его волоку за спиною,
Может, в долине потом блеск их и цвет пропадет,
В утреннем свете булыжной растает он грудой,
Ведь ошибиться легко, по пояс бродя в облаках.
Все же — надеюсь, когда их рассыплю в таверне,
Скажет: как ярки — плебей, скажет: как редки — знаток.
(Елена Шварц)
Соловей зачирикал и смолк на блистающей ветке.
Солнце встает и уходит на запад мягкой походкой.
Окна распахнуты в сад; дрожащей рукою
Рву виноград, яблок ем и капусту на гряде чудесной.
Сын убежал, благородной мелькая ногой, в Святогорье.
Где теперь он за лесом, в чужой колыбели, мальчик?
Я у огня; кочергой благородной мешаю
В печке уголья, пью коньяк благородный.
(Владимир Кучерявкин)
В этих и других новейших вариациях «на тему» гекзаметра даже в рамках одного текста нередко сочетается сразу по несколько отступлений от канона. Тем не менее у них есть общие черты, позволяющие соотносить их с античным прообразом: тяготение большинства строк к шестистопности; наличие в строке только одно- и двухсложных межударных интервалов (когда появляются пиррихии, интервал, соответственно, возрастает на два слога, но общий характер ритма не нарушается); мужские (с ударением на первом слоге) зачины строк, обеспечивающие дактилохореический характер хотя бы первой половины строки, и преобладание женских окончаний; отсутствие или нерегулярный характер рифмовки.
Подводя итог, можно с уверенностью сказать, что гекзаметр, одна из старейших разновидностей европейского стиха, по-прежнему присутствует в современном русском стихосложении — причем как в каноническом виде, так и в разнообразных вариациях, в которых узнать его не легко, но можно.
* М.Л.Гаспаров. Русские стихи 1890-х — 1925-го годов в комментариях. М., 1993.