Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2012
Андрей Анпилов
НА ОДНОЙ НОГЕ
ВОРОБЬИНЫЙ КУСТ
Сухой и горький воздух пуст,
Среди мороза холостого
Бесснежный одинокий куст
Дрожит от щебета густого.
Инстинкт ли, холод ли, несыть
Собрал их всех на ветках ивы,
Чтоб торопливо обсудить
Зимы грядущей перспективы?
Не воробьиный ли пророк
Сцепил их капельками ртути
В один трепещущий комок,
Раздувший серенькие груди?
Трещат, пищат наперебой
Танатос, Эрос и Либидо —
Ты кто такой? Ты кто такой? —
Как дети лейтенанта Шмидта.
Торгует, рядится, кишит
Воздушный рынок, деет дело
Куста взъерошенное тело,
Пока хлопок не раскрошит.
ХОРЕЙ
Уходился, упахался,
Понадергался пилой,
Топором понамахался,
Вытер лоб — и день долой.
Смех один, на табурет
Сел, а встать уж силы нет.
Чиркнуть спичку нету мочи,
Даже мошку со щеки
Не согнать, прохладно к ночи,
Все по хатам мужики
Разошлись вина поддать.
Мне тут тоже благодать.
Уходился дух смятенный
Механическим трудом,
Ни единой тучки темной
В тихом небе золотом.
Встать нельзя, идти куда-то.
А душа летит, крылата.
БЛАЖЕННЫЙ
…И незаметно он ногой выделывает танец…
Вениамин Блаженный
Простоял один на свете,
В поле налегке,
Словно столпники и дети —
На одной ноге,
Свя╢тым духом пропитаясь,
Виден издали,
Раскаленного касаясь
Краешка земли.
На еврейское на счастье
И на вечный срок
Был веселый на запястье
Выбит номерок.
Слева яма, справа яма,
В небесах звезда,
Всё на помощь “мама, мама”
Звал и звал Христа.
Кошки, блошки и абрашки,
Малохольный сброд,
В круг садились, замарашки,
И глядели в рот,
Подвывали “мама, мама”,
Выплакав глаза,
Словно выла из-под храма
Яма в небеса.
Звездам жалуется вздорный
Сорный генофонд,
Украшает столб позорный
Черный горизонт —
Тонкий, словно одуванчик,
Небо золотит.
Пританцовывает мальчик,
Дунь — и улетит.
МАРТ
Темно так и тихо в квартире,
Как будто накинут мешок.
Евреи не всё заплатили,
Остался за каждым должок.
Прихлопнута дверь в коридоре,
Соседки отводят глаза
На кухне. То горе — не горе,
Дымком унеслось в небеса.
А это — которое завтра —
Налязгивает в тупике
Вокзала — последняя жатва
Серпа в сухожилой руке.
Целуй фараонову руку,
Лежи у рябого в ногах,
Но надо собраться на муку
Заранее, не впопыхах.
Узлы, документы в платочке,
Для дочки носки и чулочки
Сгодятся еще на убой.
Вернулся с работы: “Ну, будет… —
Сказал он, — поеду с тобой…”
Она это ввек не забудет.
. . .
Света окатыши, снег дрожжевой,
Крыши помятый листок биржевой,
Тлеет денек вполнакала.
Кремль закипает звездою Маир,
Лавкой старьевщика выглядит мир,
Словно картина Оскара.
А мне восемнадцать, мне сладко,
Что тление — жизни подкладка.
Все мне впервые — пельмени, портвейн,
Лиц в полусумраке рембрандт ван рейн,
Клейкая пропасть столовки.
Вот мой вожатый — больная верста,
Он доживет, дорогой, до полста
В тесной земной мышеловке.
Миг — и ни камня на камне.
Я еще мальчик, куда мне.
Что-то случилось, додумывать лень,
Люди как вещи бредут набекрень,
Тронуты смертным налетом.
Малых голландцев купается глаз
В низком окошке, где кухонный газ.
Кто тут хозяин? Да вот он.
Крошево, варево. Будешь, студент?
Буду. Представлю, что это абсент.
Жареный петел еще не клевал,
Рерихи, светоч востока,
Мама жива еще, дух пировал
Года четыре до Бога —
Выев Москвы сердцевину и хром.
Скоро ударит неслышимый гром.
СЛЕПОТА
Идет слепой, гадательно следит
За всем, что греет, веет, холодит.
Чтоб не принять иллюзию за Бога —
Тверда есть в острых камешках дорога.
Постукивает палки острие.
Он неотрывно чувствует ее —
Подошвами читает землю слепо,
Как зрячие, мы видим поле, дом,
Угадывая жителей с трудом
И взглядами ощупывая небо.
Слепец со мной приветлив как дитя,
Заводит о погоде речь шутя,
Что сеем мы в России, что не сеем?
Картошку, вероятно, рожь, то-се,
А виноград не зреет… Он трясет,
Прощаясь, руку: “Auf Wiedersehen!”
Увидимся… На том конце луча,
Куда пойдем мы, палками стуча,
Сравнявшись в слепоте и смертной дрожи.
Ты узнавал меня издалека
По кашлю и по духу табака.
Наверное — и там признаешь тоже.
ЗВЕЗДА
Потемневшая земля,
Косогоры и деревья
Вдоль дороги — это я, —
Шпалы, станции, деревни,
Железнодорожный путь,
Свет в лицо, порывы снега
Уж обмяли как-нибудь,
Вывернули за полвека
Душу; зимним ледяным
Ливнем гнутая береза
В поле, дымка с торфяным
Духом, падающий косо
Луч прощальный из дверей,
Гибких путаница веток
В небе — это всё моей
Жизни зеркало и слепок,
Вечер; быстрая вода
Времени бежит, сужаясь,
Мимо, в ней дрожит звезда,
Неподвижно отражаясь.
ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ
…Оно шумит перед скалой Левкада.
На ней певец, мятежной думы полн,
Стоит…
Е.Баратынский “Последний поэт”
Известно — греки, если не бунтуют,
То сразу вечно курят, пьют фраппе,
Играют в тавли, в сивый ус не дуют
От кризиса до кризиса, в кафе
Сидят ночами теплыми, тоскуют
Одни лишь песни, надрывая сердце, — “э-э-э…”
Левкада, белая скала, земля Улисса,
На берегу в тавернах вся страна
Лениво бодрствует, и струйкой кипариса
Курится в небо дух еды, вина,
И лайнер, возвращаясь из круиза,
Мерцает издали, вздыхая тяжко — “а-а-а…”
Вдруг звезды, мачты парусников, реи
Качнулись в море, звякнуло стекло,
Три раза содрогнулось чрево Геи,
Ложесн своих отверзнуть не могло,
Никто не разбежался прочь скорее,
Лишь бровь приподнял, важно палец — “о-о-о…”
В таверне в полночь было нам явленье —
Хромой старик из воздуха в двери,
Как некое дитя землетрясенья,
Склубился — и снаружи и внутри
Обугленный, седой, стихий творенье
Подземных и воздушных, водных и
Соленых, огненных, он словно якорь медный,
Облепленный ракушками, в дыру
Времен протиснулся, и вот в одежде бедной
Неузнанный явился на пиру,
Взглянул на нас и как бы молвил — “ну-у-у…
Что, милые, не ждали?..” О, когда бы
Не помнил, что на севере борей
Твою могилу одувает, я бы
Поклясться мог — немного постарей,
Ты стал бы — он, и мы объятья-крабы
Сцепили бы как встарь — “полегче, эй!..” —
И Танаис бы вспомнили.
ПОДРАЖАНИЕ САШЕ СТРОЦЕВОЙ
бедным бедным стихом
детским штрихом ветерком
кисточкой мотыльком
благодатью грехом
всем собой целиком
мe’льком
мелькo’м
не называя
но
так
что слышно
о ком
молитва