Рубиновых стеклянных ягод
гроздями принесет зима,
пузыриками с сильным ядом.
Поползновение “Клима” —

так точно утренники пахнут
и гнутые кусты у дома.
Почтовой заклеён бумагой
пейзаж. Просторно, незнакомо.

На горы погляжу с веранды,
но дым морозный позакрыл их;
и холод приступивший ранний
летал на мукомольных крыльях.

          . . .

На нас набросилась наивная природа,
о, это мило.
Мы промолвили раздельно:
— Такого глянца не видал я сроду.
— Сирень я видела, но эту-то кто сделал?



          В МЕЛАНХОЛИИ

Своей любовью невозможной
я сам опешен, как удачей,
как яблонями, как кожей,
полезшей у тебя на даче.

Июня было сочетанье
темно-зеленого с бордовым.
Если с трамваями считаться,
и с красным — и тогда с водою.

Мне были по душе твой голос,
лицо и вся твоя повадка —
в сплошном сердцебиенье голом
шло лето, в сладком аромате.

Тогда мной овладела страсть;
и я не как Павел Петрович,
но тоже прогорал дотла,
не в силах совладать с любовью.

          . . .

Дождь зимний, счастье, наслажденье —
с тобою грусть мою зальем мы.
О ты, несрочное явленье,
ты много принесло истомы!

Ты с брильянтином причесало
собак, стопило огороды,
корбюзьеанскую танцзалу
из стекол возвело природных*.

          . . .

За два прошедших дня в дожде
с похожим на летучих мышек
(на ангела — прибавят все)
зонтом, ты мне не стала ближе.

Как будто бы я на восточной,
а ты на северной
трибунах, время к полуночи,
сидим рассеянно.

И нет огней, и дождик, дождик;
амфитеатр наш
дрожит демисезонной дрожью,
трибуна кашляет.