Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2012
НА ЛАЙ СОБАК И ЗАПАХ ДЫМА
. . .
На себя похожим человек
Ангела рисует кистью тонкой.
Так как накануне выпал снег,
обернула мать дитя пеленкой.
Если повезет, то разглядишь
в темноте под реденькой тряпицей,
как сучит ножонками малыш
и чуть слышно тенькает синицей.
Привлечет внимание ребят
ослик в глубине яслей стоящий,
маленький конек,
на первый взгляд,
не игрушечный, а настоящий.
. . .
Ночь трижды поменяла цвет,
пока мы шли по краю луга
цепочкой длинною, след в след,
не отставая друг от друга.
Мы шли со станции домой,
обремененные поклажей.
Морозы лютые зимой
обычны для природы нашей.
Но воля к жизни, страсть к борьбе
порою трудно объяснима.
Мы шли, доверившись судьбе.
На лай собак и запах дыма.
. . .
Вещи нас преследуют повсюду
и поработить нас норовят,
взять к примеру — старую посуду,
на которой больше не едят.
Так из поколенья в поколенье
ходит скарб домашний по рукам —
соусники, блюдца для варенья,
что достались нам от наших мам.
Медный чайник из второго в третье,
без на то особенных затрат,
перекочевал тысячелетье.
Невелик, но кряжист и пузат.
. . .
Недостающее звено
в цепочке долгих превращений,
спокойно я смотрю в окно
на кустики сухих растений.
Я рыбой был,
и птицей был,
и наземь с неба камнем падал.
И фотку той, что я любил,
во внутреннем кармане прятал.
. . .
С азартом жестяную банку
гоняют по двору мальчишки,
затеяв с ними перебранку,
отвлекся я от умной книжки.
На месте самом интересном,
когда у главного героя
бежит жена с юнцом прелестным.
А в результате гибнет Троя.
. . .
От хорошей до плохой
жизни — ехать дни и ночи.
Между Курском и Москвой
расстояние короче.
Стрелочник взмахнет флажком,
машинисту даст отмашку.
Если б был он моряком,
на груди б рванул тельняшку.
Жизнь моя не удалась.
И его, как видно, тоже.
Мне столь явственная связь
жуткой кажется до дрожи.
. . .
C утра до вечера, весь день
снег сыпет, как в театре драмы,
где осыпается сирень
и в кринолинах ходят дамы.
Конца унылой пьесе нет.
Давай по лестнице старинной
мы лучше спустимся в буфет,
где бутерброды с осетриной.
. . .
Всех прежде голос подает труба.
Потом в игру вступают барабаны.
Как будто надвигается толпа,
а мы с тобой сидим как истуканы.
В просторных креслах столь вольготно нам,
что часто, безрассудны и бездумны,
мы даже не желаем знать, кто там
во тьме за сценой —
скифы, готы, гунны?
. . .
Ночь сближает нас друг с другом
и стирает все границы
между зрением и слухом
за дверьми моей темницы.
Словно гончий пес, во мраке
лишь на нюх я полагаюсь.
За концы твоей рубахи
жадно я во тьме цепляюсь.
. . .
Был с Богом их союз не по любви,
а по расчету заключен.
Зимою,
от холода спасаясь, воробьи
под своды храма ринулись гурьбою.
Я удивился, заприметив их —
извечных наших спутников веселых,
томящихся среди отцов святых,
угодников в одеждах длиннополых.
Под куполом клубилась мгла чуть свет.
Тянуло сыростью из подземелья.
Печально сознавать, но спору нет,
что Божий храм — не место для веселья.
. . .
Как жалость к бедному калеке
в сердцах соседей по квартире,
сон промелькнул, чтобы навеки
исчезнуть в сопредельном мире.
Я не запомнил, что мне снилось.
Казалось, вдруг само собою
на кухне радио включилось,
вдруг вспыхнул свет над головою.
Входная дверь была открыта,
так, словно выйдя по морозу
из дома, кто-то дверь для вида
прикрыв, сорвал на клумбе розу.
. . .
Трамвай, по рельсам медленно скользящий,
звучит не так, как инструмент смычковый,
который, в позе лотоса сидящий,
берет казах, халат одевши новый.
Внезапно солнце, выйдя из-за тучи,
лицо казаха светом озаряет.
В его руках домбра звучит певуче.
Трамвай скрипит, скрежещет, громыхает.
. . .
С раннего утра звучала музыка —
песни композиторов советских,
и ловилась на крючок без грузика
рыбка в мутных водах москворецких.
Занимаясь утренней гимнастикой,
разом по две, по три, по четыре,
что казалось подлинной фантастикой,
силачи подбрасывали гири.
А когда роняли двухпудовую
гирю на пол, что случалось редко,
на плечи накинув шаль пуховую,
выбегала в коридор соседка.
. . .
В любое время дня и ночи
чего нам стоит опасаться?
Что скорый поезд прогрохочет?
В окно соседи постучатся?
От неожиданности сердце
в груди, как птица, встрепенется,
когда чуть свет в буфетной дверце
ключ еле слышно повернется.
Те, что у нас крадут конфеты,
воруют вафли и печенье,
в плащи дурацкие одеты,
как в старом замке приведенья.
. . .
по-стариковски взбалмошным и вздорным,
насколько мог судить об этом я,
не будучи настырным и упорным.
Таких, как он, на Птичке не найти,
а только в магазине специальном,
где экземпляры странные в чести
и глаз заточен на оригинальном.
На первый взгляд ничто не выдает
затейников подобных в птичьей стае,
забавника, который, коль не врет, —
последний уцелевший жид в Китае.
. . .
Земля промерзла до костей
ужасных тварей, в ней почивших,
и до обломков кораблей,
морей просторы бороздивших.
Однажды остов корабля
обрушится во тьме кромешной
со страшной силой на меня
посереди пустыни снежной.
Однажды буду погребен,
как заживо под сорной кучей
добра не помнящий Ясон,
воитель славный и могучий.
. . .
Зимой, когда клубится пар над речкой,
незамерзающей в любой мороз,
над нами
взмывает самолетик в небо свечкой,
упершись в мутный край небес крылами.
Усилие его не остается
мной не замеченным,
не будучи уверен,
что самолетик в бездну не сорвется,
слегка испуган я, взволнован и растерян.
. . .
Взявшись золотую жилу
отыскать, попал впросак.
Вырыл сам себе могилу.
Верно, что-то здесь не так.
Будто бы рукой железной
оборвал я, спать ложась,
посчитавши бесполезной,
между сном и явью связь.
. . .
Снег идет. В снегу крыльцо и лестница.
Шапочка на темени у курицы.
Волосы посыпав пеплом, грешница
выбежала вдруг на угол улицы.
Я, конечно, со святым Писанием
хорошо знаком и без смущения
в снег сажусь с ней рядом с пониманием
правдолюбцев умонастроения.
В головах их мысли невеселые,
будто бы кустарники колючие
заняли нахрапом склоны голые.
Здесь теперь шумят леса дремучие.
. . .
Деревня в том смысле пустая,
что люди уехали в город,
а кошки остались, считая,
что вынесут голод и холод.
Свободолюбивые кошки,
как птицы, сидят на деревьях
по осени в ветхой одежке.
Кругом вся земля — в птичьих перьях.
. . .
Я, как истомленный ожиданьем
Нансен на краю земного диска,
вдаль смотрю с удвоенным вниманьем.
Облака плывут над полем низко.
Снежная пустыня подступает
к поселенью нашему вплотную.
Голый камень обледеневает,
превращаясь в глыбу ледяную.
Выглядит нелепо, даже глупо
человек, идущий с электрички,
когда лезет он в карман тулупа,
из него извлечь пытаясь спички.
Кажется, что человек танцует
посреди заснеженной равнины,
между тем, как стылый ветер дует,
комья снега нам швыряя в спины.