Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2011
Ирина Ермакова
. . .
черно-лунную ветку.
Тульская гейша Таня
дальний слушает ветер.
Знобкий восточный ветер.
Слушает, замирая,
вишню перебирая.
Слышит чайное пенье,
тысячелетнюю флейту.
В медном тазу варенье
вскипело, а значит лету —
скоро конец лету.
Медленное — до света
сварится наше лето.
Ветер ветку колышет.
Гейша снимает пенки,
всхлипывая неслышно,
тише, еще тише —
мешает черную вишню.
В ГРЕКИ
Вот он, пылкий остров Санторин:
боги — строем, эллины — гурьбою,
рыбы — хором, а огонь — один.
Неба и земли горит граница,
виноцветный — не наврал аэд —
на волне раскрученной резвится,
как ребенок, — старый-старый свет.
Облака меняют оперенье.
Солнце раскаляет долгий слог.
Волновой разбег и ударенье
в черный вулканический песок,
горячо оранжевый с исподу,
а волны ахейской шестерня
в искры перемалывает воду,
зубьями прозрачными гремя.
И клубятся угли скал на пляже
в зажигательной морской пыли:
с каждым слогом ближе,
ближе,
ближе
огненная внутренность земли.
2010
бродят потерянные писатели,
рыщут-ищут себе читателя,
густо прочесывая остров.
Толпами бродят, где каждый — один,
жадно листают волны небрежные,
камешки набирают прибрежные,
планы вынашивая безбрежные.
Чеховские торжества.
Сахалин.
2011
Иглы-секунды такают, обжигая,
и разжимают стрелки: тронулись елки,
лапами машут, лампочками мигают,
хором зовут, выпрыгивая из
братских своих сугробов, — обернись:
Родина вся, наконец, в белом пушистом.
Жаль, в темноте огромной ее не видно.
Лишь по цепи включаясь до океана,
ратью веселой идут на Москву елки,
только стволы звенят, и там и тут
вспыхнет лицо во тьме или салют.
Свет скоропальный, смольный, шипучий, колкий.
Жизнь изменяет все, сохраняя голос.
Тем, кто сказал свое, сохраняет голос.
Крутит железно жизни живой колеса
двигатель вечный, неутомимый Хронос,
рубит блеск-мишуру, плавит фольгу,
голый огонь вьется гуськом в снегу.
В первой минуте первого часа года
реки летят во сне, громыхая льдами,
снежные горы свищут, в степи сбегаясь,
и горят с треском все 99
елок моих зеленым огнем лет.
И салютуют, шишки взрывая вслед.
Свет за спиной, и впереди — Свет.
. . .
Просыпаешься в полной тьме.
В черепе крякают стаи
китайских уток.
Машет хлопьями снег,
протягивая в зиме
ленту узкого дня,
светящийся промежуток.
Проплываешь поземку,
мерзлые пустыри.
Поджимая лапы, качается сонно койка.
Как же весело вспомнить, что там,
темноты внутри,
затаилась
тонкая белого света прослойка.
Чайник свистнул,
пaри╢т,
церемония горяча,
в банке дух присушенных травок,
заначка лета.
Заливаешь свой вечнозеленый чай.
Затяжной глоток.
Первая сигарета.
Продираешь глаза,
продираешься сквозь слои непонимания,
холода,
недоверия.
Различаешь первые гласные:
Е, И
и, почти проснувшись,
чувствуешь в коже перья.
Приключения света,
невидимого пока за горами пара, —
проявятся,
вот и стайки мандаринок-уток,
вынырнув из кипятка,
начинают клевать: тик-так
и петь по-китайски.