Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2011
Евгений Абдуллаев
ПОЭЗИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ (III)
Очерки о поэзии 2010-х
Лебядкин, брат Смердякова
Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий, но каковы же рифмы!
Игнат Лебядкин
Кто ж на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить… то много ли бы мы насказали-с?
Павел Смердяков
Эти персонажи, в каком-то смысле, противоположны.
Само имя первого, “Иг-нат Ле-бяд-кин”, наполнено внутренними созвучиями. А имя “Игнат” — сколько рифм к нему просится… И Лебядкин рифмует. Помните?
Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната.
И вновь заплакал горькой мукой
По Севастополю безрукий.
Дело, конечно, не в том, бывал или нет Лебядкин в Севастополе и был ли он безруким (не был). Дело в самом принципе — в стихотворении “должны быть” рифмы, причем, желательно, посозвучнее. Граната — Игната, мукой — безрукый. Смысл — вторичен, он подверстывается под рифму (и под расхоже-романтический лубок, в котором жертва любви должна еще и выглядеть как “жертва”, с телесными повреждениями-с…). Случай текста “четвертого уровня”* — графоман чувствует: в “хорошем стихотворении” должна быть рифма — потому что в тех “хороших стихах”, которые он знает, рифма присутствует. Может нестись околесица, произвольно ломаться размер; рифма у Лебядкина всегда будет наличествовать, можете проверить.
Впрочем, Лебядкин — фигура, вполне оцененная в русской поэзии, от Ходасевича до Пригова**.
* См. предыдущие очерки в “Арионе” №№ 2,3/2010.
** Правда, стихи Пригова, с фирменной последней нерифмованной строкой, построены, скорее, на обнажении приема; после слома механизма рифмы стихотворение не может продолжаться.
Недавно в любви к Лебядкину признался и лауреат премии Григорьева (не Аполлона) — Всеволод Емелин:
А я не делю поэзию на поэзию и графоманство. Достоевский выводил образ капитана Лебядкина как графомана. А сейчас многие поэты мечтали бы писать, как капитан Лебядкин (“Литературная Россия” № 11/2010).
Что ж, приговская социально-пародийная линия — но уже без обнажения приема, с неразличимостью маски и лица, — может, кого-то и вдохновляет. Чаще, однако, “многие поэты” пишут сейчас (да и раньше) “как Лебядкин”, совершенно не мечтая об этом, неосознанно. И не только графоманы…
Но обратимся к антиподу Лебядкина.
Имя Павла Смердякова, в отличие от лебядкинского, напрочь лишено поэзии (и созвучно лишь известной “мадам Курдюковой” Ивана Мятлева). Смердяков, как известно, рифму не уважал: никто, мол, в рифму не говорит, даже если бы начальство приказало. Впрочем, нечто близкое этому позже утверждал и Толстой: говорить стихами все равно что идти вприсядку за плугом.
Рифмофобия Смердякова, равно как и рифмофилия Лебядкина, — два полюса, точнее, два односторонних взгляда. Формально — на рифму, содержательно — на связь поэзии и действительности.
Для поэтов-“лебядкиных” в стихотворении важна “поэтичность”, главным признаком которой является для них рифма; смысловая точность, предметность — на втором, а то и на третьем плане.
Напротив, “смердяковы” присягают некой действительности per se (где никто “в рифму не говорит”), которая оказывается на поверку довольно убогой, поверхностной, случайной… Вообще, Смердяков мог бы, наверное, считаться первым адептом верлибра в русской литературе. Точнее, тех верлибров, которые возникают просто как механическое отрицание рифмованного стиха, в результате чего выходит, как в известном пушкинском высказывании, “проза, да и плохая”.
В современной поэзии в чистом виде оба этих типа встречаются не часто. Чаще бывает так: поэт, вроде, и не бесталанный, и мастеровитый… Но как только пытается осовременить стих за счет “современной” рифмы — или же простого отбрасывания рифм, — как “лебядкинство” или “смердяковство” начинает буквально лезть в глаза.
О рифме современной и “лебядкинской”
Раньше поэт рифмовал “морозы” и “розы”, теперь — “колхозы” и “колготки”.
З.Паперный
Главный редактор журнала “Дети Ра” Евгений Степанов опубликовал “Заметки о современной и несовременной рифме” (“Дети Ра” № 12/2010).
Что касается несовременной рифмы, то тут, по Степанову, все ясно. Цитируется “незаурядный поэт” Гандлевский, выносится вердикт: “рифмы не современные, устаревшие, пережившие свой век”.
Более интересно то, что Степанов понимает под “современной рифмой”. Благо за примерами ему далеко ходить не нужно, все творцы “современных рифм” (С.Лён, М.Кудимова, С.Арутюнов, А.Бубнов) печатаются в родном журнале.
Рассмотрим слова, выведенные Мариной Кудимовой на рифму. Лес — sms; шатловского — отшатывалась; татарка — мажоритарка; кластер — Web-мастер. Это примеры только из одной стихотворной подборки. Подобные рифмы никак не могли появиться ни в ХIХ, ни в ХХ веке — некоторых из этих слов тогда не было в русском языке.
Действительно, новые, неслыханные рифмы… И все бы хорошо, если бы Степанов честно не поставил ссылку на само стихотворение Кудимовой (“Дети Ра” № 2/2010) — где и обнаруживается рифмоносное четверостишье:
Будь я удмуртка иль татарка,
Чукчанка или же эрзя,
Претила б мне мажоритарка,
Где быть единственной нельзя.
(“Одномандатник”)
Хотя татарка — мажоритарка — рифма, конечно, новая (Ахматова могла додуматься только до “татарки — подарки”…), но как-то она здесь смущает. Ладно, удмурты, эрзя и чукчи — народы малочисленные, и для них, возможно, представительная система выборов предпочтительней мажоритарной; но татары, вроде бы, к числу “малых народов” не относятся — как-никак второй по численности народ после русских, если верить переписи. Возникает подозрение, что присутствуют они здесь, скорее всего, исключительно для рифмы (совсем по Лебядкину: ну и что, что не однорукий, — зато какая рифма…).
Впрочем, оставим в покое этнологию, как впрочем, и акцентологию: я имею в виду вторую рифму, где “э╢рзя” — ударение на первый слог, если верить словарю, — рифмуется с “нельзя”, которое, видно, следует читать как “нe╢льзя”…
Главная беда этого отрывка — даже не в этой “новизне” рифм, а в том, что сам он изрядно ветхий, вторичный (“Да будь я и негром преклонных годов…”) и плоско-публицистичный — как, увы, и вся “детирашная” подборка Кудимовой. Вот другое ее стихотворение, откуда Степановым извлечена “современная” рифма “лес — sms”:
Крик птицы сотовой —
Дрожит Бирнамский лес.
Рот терракотовый
В формате sms.
Зимой голодною
Сменила наугад
Жизнь черноплодную
На sms-формат…
(“SMS”)
Не будем, опять же, придираться к смыслу: спрашивать, что такое “терракотовый рот в формате sms” (вероятно, что-то для автора важное, если ради того, чтобы уместить его в стих, она идет даже на неопрятнейший стык — “ротеракотовый”), и откуда и для чего появился здесь “Бирнамский лес”.
Но вот что касается “современной” рифмы: лес — sms… В принципе, ее нельзя назвать даже новой: рифмовка на аббревиатуры с “эс” на конце — от ГЭС и КПСС до ПМС и МЧС — в русской поэзии уже более чем традиционна. То, что у Кудимовой вместо МЧС — sms (хотя “МЧС” в этом четверостишии с голодной зимой и лесом смотрелось бы логичнее), более современной рифму не делает*. Да и кто только в последние годы “sms” не рифмует; у Инны Кабыш, например, будет поинтереснее: “А бабушка прислала SMS: / “Христос воскрес!””.
Такие же “современные” рифмы Степанов отыскивает и у Арутюнова:
Сергей Арутюнов развивает традиции рифмования, заложенные Славой Лёном в пятидесятые годы, Булатом Окуджавой, Евгением Евтушенко и Беллой Ахмадулиной — в шестидесятые. Ассонансные и паронимические рифмы весьма распространены у этого поэта: москвопрописку — программисту; полшага — оплошала; свалили — своими, слиянье — слиняли, полудиком — палладином; поймам — пойлам. Сергей Арутюнов, также как Марина Кудимова, выводит на рифму новояз и даже аббревиатуры: трейдинг — в третьих; КПП — КГБ…
По поводу Арутюнова высказываться не буду, чтобы мимоходом не влезть в застарелую и бессмысленную прю Степанова и Костюкова о том, какой поэт лучше: Гандлевский или Арутюнов, что увело бы в сторону от темы… И все же не могу не вспомнить, читая приводимые Степановым примеры, о мандельштамовских “ау — ГПУ” или “посидим — керосин”, о десятках подобных рифм у Маяковского… Да и Окуджава и прочие упомянутые Степановым мэтры в качестве основателей “традиций рифмования” выглядят не слишком убедительно.
Впрочем, имена эти здесь не случайны: “современная” рифма Степанова — это добрая старая советская рифма, то, что Томас Венцлова иронично назвал в одном из интервью “рифмой поэтов-шестидесятников”**.
* Впрочем, в отношении Кудимовой Степанов в той же статье делает оговорку: “Марина Кудимова выводит на рифму словесные новообразования, тем самым пытаясь (не всегда удачно!) расширить возможности поэтического языка…” Но тогда для чего было публиковать и для чего приводить в качестве примера эти “не всегда удачные” опыты? Или к тем стихам, на которые ссылается Степанов, это не относится? Поди пойми…
** “Вы помните, наверное, стихи Беллы Ахмадулиной: “И снова, как огни мартенов, / огни грозы над головой, / так кто же победил: Мартынов / иль Лермонтов в дуэли той?”. Ахматова сказала: если она рифмует “мартенов” и “Мартынов”, значит, Лермонтова ей не жалко, она его не любит” (“Звезда” № 9/2008).
На память приходит запись из дневника Александра Сопровского за 1990-й (“Новый мир” № 12/2010):
Сегодняшняя “ЛГ”. Межиров. Рифма “Живаго — Гулага”. No comment. Впрочем, Евтушенко должен локти кусать: не подсуетился. Более смелой рифмы уже не будет. Сережа [Гандлевский] в этом духе шутил лет 10 назад (“Доктор Гулаго”).
Действительно, при значительной консервативности в отношении стихотворного размера, словаря, не говоря о содержании, — в отношении рифмы в советской поэзии, особенно с 50-х, наблюдалась бo╢льшая толерантность (сказалось включение Маяковского в школьную программу). Возникал слегка пародийный гибрид — вполне традиционное и по форме, и по содержанию стихотворение, но с заковыристой рифмой.
Сегодня, когда формальным поискам в поэзии вроде бы никто уже давно не препятствует, подобные рифмы выглядят уже не как “современные”, а скорее как анахронизм. От уснащения текста “татарками — мажоритарками” четырехстопный ямб не станет менее хрестоматийно-заезженным. Или рифма утончаясь — Уго Чавес в последнем сборнике Олега Хлебникова* (где, если бы не аннотация, вряд ли можно было бы догадаться, что собраны стихи последних лет, а не двадцатилетней — и более — давности).
* О.Хлебников. Люди страстной субботы. М., 2010.
Кстати, Лебядкин тоже имел слабость к “современным” для того времени рифмам, вроде: гувернантка — жорж-зандка, граната — Игната… Правда, он не декларировал особым образом их современность: только простодушно радовался (“каковы рифмы!”). Сегодня бы литкритики и кураторы, естественно, объяснили и самому Лебядкину, и читающей публике то, какие замечательно современные рифмы он использует…
Конечно, не возбраняется рифмовать и “лес” с “sms”, и “КПП” с “КГБ”. И я полностью согласен со Степановым, когда он в той же статье пишет:
Поэтический язык обогащается за счет языка непоэтического — просторечного, вульгарного, жаргонного, канцелярского, подросткового, профессионального, офисного…
Да, такое языковое расширение — как раз и есть один из признаков поэзии действительности. Вопрос только — как происходит это обогащение, как современность отражается в рифме…
От рифмы — к слову
За рифмой часто холостой,
Назло законам сочетанья…
А.Пушкин
В чем же тогда современность рифм?
В дефункционализации. В как можно большем снятии с рифмы функции рифмы в стихотворении — служить, подобно контрфорсу, подпоркой и украшением. Или, если взять музыкальную аналогию, — гармонической функцией (тоника — доминанта, тоника — доминанта…). И современная архитектура, и музыка уже очень давно без этих несущих конструкций обходятся.
Рифма — это, прежде всего, слово само по себе, и лишь затем — слово-функция. Традиционный — функциональный — взгляд на рифму как на то, что служит связыванию, благозвучию, уже не работает; необходимо возвращение рифме качества слова-самого-по-себе.
Современная рифма в идеале — рифма незаметная, “бедная”, “холостая”. Не выделяющаяся как слово — или два слова, в случае сложной рифмы, — по сравнению с остальными словами в стихотворении.
Это — в идеале. В реальности она, конечно, всегда будет более заметна — в силу своего положения на конце строки и созвучия с другим концевым словом. Тут уж вопрос поэтического вкуса, мастерства, интуиции, авторского стиля — как “разгрузить” рифму.
Например, “традиционность” рифм Гандлевского — это как раз случай такой “разгрузки”. Рифма здесь даже не столько традиционна, сколько простовата, даже слегка неумела (но — продуманно-простовата и продуманно-неумела). Вот фрагмент из стихотворения, который приводится у Степанова:
Мою старую молодость, старость мою молодую
Для служебного пользованья обрисую.
Там чего только нет! — Ничего там особого нет.
Но и то, что в наличии, сходит на нет.
И глаза бы мои не глядели, как время мое
Через силу идет в коллективное небытие.
Обездолят вконец, раскулачат — и точка.
Что ли впрок попрощаемся, дурочка, Звездочка, Ночка?*
* “Знамя” № 1/2004. Впрочем, в оставшейся части стихотворения, которую Степанов не счел нужным цитировать, есть и рифмы, которые явно нельзя назвать устаревшими: “припрячь их — телячьих”, “шпане — мне” и т.д.
Простой, элементарный тип рифмовки (ааbb), вполне соответствующий слегка сбитому ритму, просторечиям. Рифма не выпирает, напротив, работает на целое. Тонко выстраиваются смысловые и аллитерационные повторы (молодость — молодую, нет — нет — нет, точка — дурочка — звездочка — дочка). Пожалуй, единственная претензия, которую я бы мог высказать, — в некоторой интонационной, смысловой и даже лексической зависимости этого отрывка от известного мандельштамовского “Ох, как крошится наш табак, / Щелкунчик, дружок, дурак!” Но что касается рифмовки у Гандлевского, она же нисколько не устаревшая. На таких же “опрощенных” рифмах работают сегодня и многие другие — разные, но безусловно современные — авторы: Чухонцев, Ермакова, Галина, Фанайлова, Науменко, Файзов, Русс… Перечислять — пальцев не хватит.
Порой даже самая банальная рифма — через остранение в стихе — может вполне стать фактом современной поэзии. Например, у Игоря Бобырева:
ПОЭМА ПРО УБИТОГО ЖУРНАЛИСТА
1
да я теперь живу
я призрак водки
и длинная хорда немой селедки
я в телогрейке памятник его
я жду рассвет для памяти его
2
пакет для языка
для глаз
для водки
для головы
для тела
для селедки
для погребальных предприятий вакуум
в стране свободы память вакуум
Дважды повторяется банальное: водка — селедка. Замыкающие тавтологические рифмы: памятник его — памяти его, вакуум — вакуум. Невозможность речи — при столкновении с насильственной смертью — требует именно такой опрощенной и в то же время парадоксальной рифмы. Возникает интересный микро-диптих, концентрированное поэтическое высказывание.
Дефункционализация рифмы не обязательно должна идти в сторону опрощения и тавтологии. Она может выражаться и в преобладании диссонансных рифм. Путь этот, в английской поэзии протоптанный еще в двадцатых-тридцатых годах прошлого века, в русскую поэзию вошел относительно недавно — например, у столь нелюбимого Степановым Андрея Грицмана (“Дружба народов” № 4/2010):
Неподвижен остаточный воздух
в тайниках анонимного леса.
Путь до станции тихой недолог.
Отправление неизвестно.
Или другой — также давно апробированный в английской поэзии тип рифмовки — “мерцающей” рифмы, возникающей как бы внезапно в нерифмованном стихе. Санджар Янышев, из стихотворения “Край ночи”:
Сегодня любая малость, любой пустяк
узнаёт во мне своего Гомера.
Но вчера — ты слышала? — в новостях
передавали: два самолета столкнулись в воздухе,
погибли дети —
их посадили не на тот рейс;
часом раньше вылетел “Ту”
и благополучно приземлился в Барселоне —
мы были на нем…
Впрочем, и в русском стихосложении 20—30-х примеры и диссонансных, и мерцающих рифм имеются — у того же Мандельштама (“Нашедшему подкову”, “Полночь в Москве…”, “Из табора улицы темной…”). Но в отличие от английской поэзии, в русской-советской эти типы рифм не прижились и воспринимались как некая забавная аномалия. “Палка — селедка”.
Но, вполне по Шкловскому, — прежде маргинальные типы рифмовки становятся все более востребованными.
Верлибр или римлибр?
Рифмует с Лермонтовым лето…
Б.Пастернак
Если двигаться далее в этом направлении: рифмы традиционные — опрощенные — диссонансные — мерцающие… — то следующим пунктом должна быть рифма отсутствующая, стихотворение без рифм.
Означает ли это, что, оттолкнувшись от лебядкинской рифмофилии, мы прибываем в область смердяковской рифмофобии?
Думаю, нет: отсутствующая рифма может отсутствовать по-разному.
Самый простой случай — когда рифма ожидается, но на ее место подставляется другое, нерифмующееся слово. Это традиционный прием комической поэзии*, встречается и в поэзии для детей.
* От гамлетовского: “Ты знаешь, дорогой Дамон, Юпитера орел Слетел с престола, и на трон Воссел простой осе…тр” (пер. Б.Пастернака) — до фольклорных куплетов вроде: “Когда едешь на Кавказ…”
Сегодня он проникает во вполне серьезные стихи. Например, у Алексея Порвина (“Нева” № 1/2010):
До берегов — просторы ничьей темноты.
Отец на веслах, говорит — держись;
я обернусь на голос, но лодка пуста:
меня в ней тоже нет.
“Темноты” требует, вроде бы, рифмы “пусты” — однако вместо нее возникает “пуста”. Вместо автоматически ожидаемого “жизнь” — многократно обкатанной в эстрадной поэзии рифмы к “держись” — возникает слово-антитезис: “нет” (отсутствие, небытие).
Так отсутствие ожидаемой фонетической рифмы восполняется рифмой смысловой — которую образуют два, или более, слова, находящихся в отношениях смыслового устойчивого тождества/противоположности, причинно-следственной связи и т.д. В четверостишии Порвина присутствует именно такая смысловая рифма: в первой и третьей строке — тождественная (“темнота” и “пустота” как смысловая пара), во второй и четвертой — антитетическая.
Разумеется, фонетическая рифма может быть одновременно и смысловой. Проблема только в том, что набор таких рифм в русской поэзии (любовью — кровью, человек — век, мгле — земле…) уже почти исчерпан. Могут, конечно, появляться и новые: например, любовью — I love you у Анны Цветковой или даже гул — ьвобюл у Инги Кузнецовой (“По ту сторону зеркала / кто-то пишет “ьвобюл””). Могут — при известном остранении — использоваться и традиционные рифмы этого типа; например, как водка — селедка у Бобырева. Однако совпадение в одном слове и фонетической, и смысловой рифмы встречается в современной поэзии все реже.
Иногда оба типа рифмовки — фонетический и смысловой — могут соседствовать в одном стихотворении. Например, в отрывке из стихотворения Ксении Маренниковой “Питер”:
едешь в маршрутке — он едет к тебе спиной
ты видишь что видит он — мост над невой
снова мост над невой, темнеет
ты видишь спину его в огнях
Рифма спиной — невой — пример мерцающей рифмы; далее рифма исчезает, однако верлибр продолжают “держать” тождественные пары: спиной — спину, мост над невой — мост над невой и причинно-следственная пара: темнеет — огнях.
Могут в одном стихотворении присутствовать и тождественные и антитетические рифмы. Из стихотворения Вячеслава Куприянова (“Дети Ра” № 2/2010):
Я стараюсь найти
то хорошо забытое старое,
которое хорошо
и которое можно найти
действительно новым.
Тождественные рифмы принимают здесь тавтологическую форму (простого повтора): хорошо — хорошо, которое — которое, найти — найти. А смысловой сдвиг обеспечивает антитетическая: старое — новым.
Даже одна и та же смысловая рифма может иногда быть и тождественной, и антитетической. Например, в стихотворении Владимира Ермолаева (“Арион” № 4/2010)
тень молчания
легла между нами
молчание ушло
тень осталась
она и сейчас между нами
когда мы смеемся
и говорим
Антитетичность “молчания — смеемся / и говорим” и “ушло — осталось” вполне очевидна; однако одновременно антитетичной является и тождественная рифма-рефрен “между нами — между нами”: в первом случае это касалось прошлого, во втором — настоящего времени, которое этому прошлому противопоставлено по смыслу.
Кстати, смысловая рифма не обязательно связана с повтором. Например, в стихотворении Максима Бородина антитетическая рифма охватывает две группы слов:
ОСЕНЬ
Воздух
пахнет удивительно сладко.
Наверное,
пришло время
вспомнить
о налоговом законодательстве.
Тождество по временной смежности вступает в противоречие с антитетичностью привычного смысла (“поэтичность” осени — “проза” бюрократической процедуры), создавая некую парадоксальную ауру. Можно расслышать и фонетическую связь смысловой рифмы (“удивительно — законодательстве”). Хотя, должен признаться, что само стихотворение мне не кажется удачным — слишком все оно исчерпывается этим, не слишком глубоким, парадоксом*.
* Подобная антитетика также имеет свою традицию в русском стихе. Когда, например, у Ахматовой пафос звучавшей “невыразимым горем” музыки перебивается запахом устриц. Или у Бродского — после “В Рождество все немного волхвы” — антитетическое снижение: “В продовольственных — слякоть и давка” (строки связаны и фонетически: “Рождество — волхвы — продовольственных”).
Конечно, верлибры “держатся” не одними смысловыми рифмами. В них могут задействоваться суггестивные зрительные образы, слова с яркой эмоциональной окраской (обсценная лексика, например), “монтаж” стилистически разнородных кусков, наконец, повествовательность (фабульность)… Вплоть до полной неразличимости верлибра с непоэтической речью — которую, вероятно, и имел в виду Смердяков…
Главное, что рифма в современном стихотворении (особенно верлибре) не исчезает, но трансформируется из фонетической в смысловую. Верлибр в немалой своей части оказывается не стихотворением, “свободным” от рифмы (vers libre), но стихотворением со свободной рифмой, римлибром (rime libre). При сокращении фонетических связей растет число связей смысловых, ассоциативных.
В пределе — каждое слово в стихотворении становится рифмой, а рифма — каждым словом, и abab, например, превращается в какое-нибудь abcfcddaefb…
Можно возразить, что подобное понимание рифмы слишком широко и ведет к размыванию самого этого термина.
Но, во-первых, там, где речь идет о новых тенденциях, терминологическая “умеренность-аккуратность” порой только вредит. Развивается стих — развиваются и пересматриваются прежние стиховедческие термины. А развитие стиха как раз и обнаруживает тенденцию к расширению того, что сегодня воспринимается как рифма (что уже подмечено такими разными критиками, как например Губайловский, Перельмутер, Кузьмин…).
Во-вторых, смещение спектра рифм от фонетических к смысловым не является ценностным, нормативным. Поэт может задействовать рифмы всего этого спектра. Включая и какой-нибудь “лес — sms”, если это внутренне обусловлено самим стихотворением (а не желанием омолодить стих с помощью рифменного “орифлейма”). И верлибр — даже в виде римлибра с высокой плотностью смысловых рифм — не может считаться искомой вершиной, не говоря уже о тех верлибрах, которые плодятся от нехватки версификационной зрелости, от фонетической глухоты и т.д. Речь лишь о векторе, тенденции.
Но тенденция эта — в контексте разговора о поэзии действительности — представляется немаловажной. На границе рифмованного стиха и верлибра поэзия не растворяется в “действительности” (в смердяковском ее понимании). Рифма лишь сбрасывает с себя фонетические цепи, чтобы “прирасти” смыслом. Этот переход от звуко-рифмы к смысло-рифме может быть постепенным, может произойти “скачком” — главное, чтобы он был связан с выходом из “пещеры” вторичностей и подобий…