Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2010
Александр Кушнер
ОБЪЕМ И СКВОЗНЯК
СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Я был, как все, в июне увлечен.
Не потому ли, полный произвола,
Невероятный мне приснился сон?
Сказать, какой? Но я и сам не знаю,
Удобно ли в таком признаться сне?
Что я в футбол с Ахматовой играю,
Пасую ей, она пасует мне.
Мы победим Петрова с Ивановым!
Дурацкий сон, ведь я предупреждал.
Мы лучше их владеем точным словом:
Они спешат, не выйти им в финал.
Она спросила: Кто они такие?
Хотел сказать, но тут же позабыл.
На ней мерцали бусы дорогие,
А плащ к футболке плохо подходил.
Веселый сон, но сколько в нем печали!
С футбольным полем рядом — дачный лес.
А выиграли мы иль проиграли —
Не буду врать: сон был и вдруг исчез.
* * *
Хозяин выводит гулять ее, хмурый.
Терпи свою жизнь, дорогая, терпи,
Есть кошки, есть мыши, лягушки и куры,
А в комнатах ты никогда не была,
И дом тебе, видимо, кажется раем,
Откуда выносят еду, и тепла
Там много, за твердым порогом, за краем.
Собака умрет — и душа ее в дом
Еще переселится, к Богу поближе.
Под ветром не будет дрожать, под дождем
И снегом, терпи, дорогая, терпи же,
Ты будешь есть мясо, лакать молоко,
Лежать на диване, забыв про изгнанье.
А богом быть стыдно, но стыд далеко
Запрятан, скорее всего, в подсознанье.
* * *
Хорошо, что не пишет тахта.
Ничего не расскажут о Пушкине мыши
С их ночной беготней, никогда!
Хорошо, что о Байроне дрозд ни полсловом
Не обмолвится, пенье не в счет.
И в ночном мотыльке, под одним с ними кровом
Жившем, поутру тайна умрет.
И любовница Блока кивала, певица,
На кушетку: спросите ее.
Но кушетка молчала, могла бы смутиться,
Стыла, узкая, впав в забытье.
Хорошо, что кусты под окном молчаливы,
Бессловесны столы и шкафы.
И ничем-то любителям жаркой поживы
Не разжиться в их рвенье, увы!
* * *
Мне было вынести непросто.
Как будто в чем-то виноват
Я был, разглядывая пестрых,
Напоминающих цветы,
Посаженные по ошибке
Не в землю — в плотный слой воды.
Как бабочки, порхали рыбки.
Да, мы любители красот:
Какой отлив, какой оттенок!
Но кто ж, любуясь, не поймет,
Что это все-таки застенок?
Свободу рыбкам! Отойду.
Мне плохо в этом кабинете,
Где с полчаса приема жду,
А рядом — мученицы эти.
У МОРЯ
Спускается к морю старик.
Несчастна она, виновата,
Что вид ее страшен и дик.
Действительно, лучше бы дома
Сидела, зачем ей жара
И влажная эта истома,
И в море купанье с утра?
Купальник врезается в складки
На теле, как в студень сырой.
Но он молодец, все в порядке,
Он помнит ее молодой.
Быть может, чуть-чуть полноватой,
Но полной веселья и сил.
Завистник какой, соглядатай,
Насмешник ее подменил?
Привязанность, скажем, и память,
Не цепь, будем думать, не сеть.
И лучше их так и оставить
Вдвоем и на них не смотреть.
* * *
Так начинает казаться уже лет в восемь,
Если не раньше. И большего волшебства
Нет на земле, да мы большего и не просим,
Мальчики, юноши, впрочем, и старики,
Дело не в возрасте, проще сказать: мужчины.
Сколько любви, сколько ревности и тоски,
Женские взгляды, улыбки, их руки, спины…
Волосы… Что ж, так и будем перечислять?
Лучше, вослед обернувшись, сказать: всё вместе.
Вот она — радость, воистину, благодать,
В каждом движенье, действительно, в каждом жесте!
Господи, кто бы подумал, что я так глуп?
Числа-мужчины, а женщины что же, иксы,
Игреки, даже когда они варят суп?
Да, говорю, и медузы-горгоны, сфинксы!
* * *
Обидчивы, жадны и скупы,
Тщеславны, лишь в детстве милы,
А вырастут — жалки и глупы,
Расчетливы, подлы, хитры,
Навязчивы, лживы, коварны,
Грубее древесной коры,
А главное — неблагодарны.
Застенчивы, кротки, скромны,
Выносливы, храбры, надежны,
Отзывчивы, щедры, умны,
Доверчиво-неосторожны
И так простодушны, увы,
Привязчивы и безответны,
Нежнее весенней листвы,
Смешливы, а главное — смертны.
* * *
Мы шли меж кустов, ты за мною,
И строки, одна за другой,
Нам припоминались порою.
А то вспоминали друзей
И что-то о них говорили,
А то обходили кипрей
И дружно лиловый хвалили.
И вдруг, оглянувшись назад,
Тебя не увидел я: где ты?
Свернула с тропы наугад?
В малинник вошла разогретый?
Один я стою на тропе,
Обтянутой мохом по краю.
И стало мне не по себе,
Ведь я мифологию знаю!
“Ау!” — Распрямилась у пня,
В черничнике: “Ягод-то сколько!”
“Как ты напугала меня!”
Нет, все замечательно, только
Теперь той же самой тропой
Пойдем, но уже по-другому:
Ты — первая, я — за тобой!
Минуя опасности, к дому.
* * *
Чтобы Вермеер прошел в нее следом за ним.
О, этот дворик с кирпичной стеною, увитой
Зеленью, улочка с блеском ее золотым!
Это прием, для того и открыта калитка,
Чтобы почувствовал зритель объем и сквозняк.
Это проникнуть в другое пространство попытка, —
Искусствовед бы сказал приблизительно так.
Виден насквозь этот мир — и поэтому странен,
Светел, подробен, в проеме дверном затенен.
Ты горожанка, конечно, и я горожанин,
Кажется, дом этот с давних я знаю времен.
В гости приходят, соседку хотели сосватать,
В тонком бокале из дома выносят вино.
Главная тайна лежит на поверхности, прятать
Незачем: видят и словно не видят ее.
Скоро и мы этот мир драгоценный покинем,
Что же мы поняли, что мы расскажем о нем?
Смысл в этом желтом, — мы скажем, — кирпичном и синем,
И в белокожем, и в лиственном, и в кружевном!
* * *
Но спрашивают, думая, что ты
Большой знаток, ценитель их и пленник
И различаешь формы и черты,
Скажи: пиретрум. Или: подмаренник.
Не возразит никто, не скажет: нет.
Присмотрятся — и благодарны будут.
Какой рисунок, — скажут, — что за цвет!
Устраивает всех такой ответ,
Поскольку все равно потом забудут.
Ведь и цветы не знают, как зовут
Тех, кто над ними встанут и замрут,
И темно-голубые ярко-белым,
Припомнив что-то, может быть, шепнут:
Филиппом Добрым! Или Карлом Смелым!
* * *
Еще писать? Что, Малера нам мало
И Шёнберга? И разве тополь нем?
Чем хуже он сонаты и хорала?
И разве не написаны стихи
Все, сколько их должно быть в мире нашем,
А шелухи не надо и трухи,
Зачем нам эти крохи, прямо скажем!
Подумаю, помедлю, покурю
У края, над обрывом, у предела.
Про живопись я и не говорю.
А жульничество вот как надоело!
А сад сверкает в утренних лучах,
А сквознячок в оконном тюле дышит,
А мальчик где-нибудь в Боровичах
К столу идет и тихо что-то пишет.