Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2010
Валерий Черкесов
ДЯДЯ ПЕТЯ. 1954
мне, безотцовщине! Хотя бы
к хромому дяде Пете. С фронта
пришел таким. Он пил с утра
плодово-ягодное, морщась,
потом закуривал “Аврору”,
молчал задумчиво, а мне
протягивал кулек конфет,
засахарившихся, в комок
пахучий слипшихся. Сидели
мы рядом, словно только что
вернулся он из-под Варшавы,
где орден получил, который
на благовещенском базаре
“махнул” на пару поллитровок
вина вонючего, как дым
пороховой…
СВОБОДНЫЙ. 60-е
Пересылкою в лагерь Свободный.
Федор Гаврилович Храмов
называл немецкие самолеты нестершмиттами,
а город, под которым его ранило, Конегсбергом.
Однажды,
когда мы подъезжали к его родному Свободному,
он, глядя в мутные воды неказистой речушки Пёры,
вдруг сказал:
— Здесь были сталинские лагеря.
— Много? спросил я.
— На всех хватило…
БОЛЬШОЙ НЕВЕР. 70-е
и забросил меня на далекую станцию.
Здесь бичи остужали “Гвоздикою” пыл
абстинентный, за миг обращаясь в субстанцию.
Озверевшие люди ложились вповал
на заплеванный пол и мычали, как буйволы.
И сивушный дымок, словно смерть, оседал
на безликие лица, синюшные, бурые.
А когда доносился сквозь стены гудок
тепловозный, они поднимались, шатались.
Кто на запад хотел, кто хотел на восток
укатить, только все там навеки остались.
БАМ. 1978
прозванный бамовскими острословами “Хочешь ли меня?”,
не возбуждает, а наоборот расслабляет,
и все же по мере опустошения граненых стаканов
учетчица Татьяна Павловна —
единственная женщина в бригаде мостовиков —
становится красивей и привлекательней.
Она порозовела и, несмотря на холод в вагончике,
расстегнула пуговицы шубы-спецухи,
ладно подогнанной по ее пышной фигуре.
Поддатые джентльмены танцуют с дамой поочередно
под хрипящий транзистор, стараясь не очень-то прикасаться
к колышущимся под колким свитером
прообразам крутых якутских сопок,
потому что из-за стола, закусив сигарету “Родопи”,
посверкивает соколиным взором
никогда не пьянеющий рыжебородый бригадир,
недавно отмеченный правительственной наградой.