Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2009
. . .
Слава богу, не мальчик уже.
Ну, “Аврору” курили с ребятами
На заплеванном этаже.
На квартиры косились отдельные,
Как зулус на версальский размах.
Полуджинсы носили поддельные
На разбитых футболом ногах.
И сеструхи с их вечными танцами,
И начальный студенческий чад.
И слова “Орбитальная станция”
Постоянно из горла торчат.
. . .
хозяин муравейника и сада,
Скажи на милость, друг мой чернозадый,
Кому из нас завидовать кому?
Немыслимою силой наделен,
Все знающий о жизни безусловно,
Таскаешь камни, переносишь бревна,
Необъяснимо целеустремлен.
Не знаю, современник муравей,
Кто результат из нас, кто только проба.
Но мы с тобой, дружок, одних кровей.
И смертны оба.
ЖАЛЬ-ПТИЦА
Странница летучая — страница…
Нет, из всех пернатых у меня
Только и осталась что Жаль-птица.
Сущность этой птицы — недолет,
Недообладание крылами.
И недополынь и недомед,
Недолед и вместе недопламень.
Скройся, недопевчая, усни,
Не тревожь, не мучай ночью черной,
И не клюй оставшиеся дни —
Горькие и золотые зерна.
Заскользи иголки тонкой сталь
По пластинке старой и печальной,
Прозвучи романс трансцендентальный
“И ничуть мне прошлого не жаль…”
Не поможет. Не меняют цвет
Небеса в квадрате заоконном.
У тебя и не было и нет
Воли, дара, жизни, патефона.
. . .
Ты, вологодский конвой, пошутил бы со мной.
Глядь, и смягчится маленько мороз волоокий.
Что тебе стоит, давай, молчаливый, поокай,
А не сопи у меня за застывшей спиной.
Дай, вологодский конвой, мне налево шагнуть,
Ветку пригнуть, перемолвиться с зеленью хвойной,
Дай мне направо шагнуть да присесть на пенек бесконвойный,
Слезную влагу с замерзшего века смигнуть.
Вот и прославил ты город застенчивый свой,
Будто бы мало ему кружевниц да молочниц,
Цепок язык, ни за что расставаться не хочет
С именем строгим твоим, вологодский конвой.
В нем трехлинейка, трехгранник, калаш-автомат,
Ватные брюки да скрежет собачьего воя.
В ваших краях не особо изысканный мат,
Только нельзя без него обходиться конвою.
Вот и пошли меня торной дорожкой живой,
Я виноват в том, что память чужую присвоил.
Сызмалу слышит затылок дыханье конвоя,
Неторопливый твой шаг, вологодский конвой.
ПЕРЕДЕЛКИНО-КОМАРОВО
Великолепные слова,
Когда над вами, дерева,
Шумит великолепный ветер?
И в огороде Пастернак
С великолепною лопатой,
И в небе дым тяжеловатый
Таинственный рисует знак.
Мы скажем так — гиероглиф,
Открыв словарную шкатулку,
Мы двинемся по переулку,
Туда, где дюны и залив.
Забор с развешанным бельем,
И в радиоле кукарача.
Теперь ахматовскую дачу
Минуем на пути своем.
И сомневаться не моги,
Что все и велико и лепо,
Включая эти ленты крепа
На свежих холмиках могил.
И говорить, и говорить,
К лазури обратясь, к лазури!
Еще бы дури покурить.
Но мы тогда не знали дури.
. . .
Человеку или животному,
С настоящею плотью внутри.
Не куется мне и не токуется,
Говоришь: Все еще образуется.
Говори, подливай, говори.
Говори, да не ври, Родионовна,
Я и звал-то тебя ради оного,
А не ради утешных речей.
Возрастные, дружок, изменения
Обоняния, слуха и зрения,
Зубы съедены, скуп казначей.
Но слышнее для нас, Родионовна,
Рокот царственный моря студеного,
И понятней небес глубина,
И зверье с их звериными бедами,
И древесной коры с короедами
Нескончаемая война.
Ненаружное потаенное,
Неоткрытое необъясненное
Ни разумнику, ни дикарю…
Видишь, сколько насыпал мудреного.
Звал тебя говорить, Родионовна,
А случилось, что сам говорю.