Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2009
. . .
научит, если подобрать,
любой листок в осенней роще
меня науке умирать —
чтоб я себя преображала
освобождаемым огнем
и малодушья избежала
при угасании своем.
Тепла земля, хрустальна муха,
зеркальна черная река,
и тяжелейшая наука
пока обманчиво легка.
Пока еще не умираю,
хотя уже вполне живу —
живу, брожу и подбираю
и возвращаю на траву.
. . .
все время себе укрепленья искала,
и это нашла. И теперь уже верю,
что в северной речке белье полоскала.
Собор пятиглавый река отражала,
кормились рябиною серые птахи,
а я в купола и кресты погружала
свои полотенца, штаны и рубахи,
вдыхала, собор на куски разбивая,
нездешнюю свежесть и едкое мыло…
О том, чего не было, память живая —
слабей ли того, что, к несчастию, было?
. . .
перед тихою рекой
и вошла по высшей воле
в неожиданный покой,
и судьбе своей дивилась
совершенно как чужой…
Кратковременная милость
неготовою душой
не использована толком,
не забыть бы, что была —
на закате летнем долгом,
за сараями села.
. . .
под палой листвою трава зеленела,
блаженное облако небом текло,
и радостно было, и не было дела
до старости близкой. А что же теперь?
Порывами зыблемы светлые кроны,
зеленою краской покрашена дверь
часовни во имя Казанской иконы.
Простая икона — лицо и дитя,
простая история — близкая старость,
сознанье, что мало осталось, хотя —
не так ведь и мало, на деле, осталось!
Хотя бы совсем ничего впереди —
ужель не довольно одной только этой
часовни с Казанской иконой среди
осиновой рощи сырой и раздетой?..
. . .
под голоса ворон сходило
с белесых утренних небес
багрово-желтое светило.
Я увидала это вдруг —
когда оно стояло низко,
а воронье неслось вокруг
большого тлеющего диска.
Потом луна, меняя цвет,
зашла за кроны вековые…
Прожив на свете столько лет,
я это видела впервые.
НАСЕКОМОЕ СТАРОГО САДА
Я осталась на даче одна
и с утра уже многому рада:
солнце осени, стекла окна,
насекомое старого сада.
Измеряя железный карниз
в паутине, листве и помете,
насекомое пятится вниз…
Я люблю его. Вы ль не поймете,
почему не владела душой
к ней самой же незрячая жалость:
я любовью своей небольшой,
недостойной Творенья держалась.
2.
Насекомое сил лишено,
и осеннее солнце едва ли
отогреет его, и окно
с понедельника не открывали.
Завершает судьба к ноябрю
непростое свое поученье,
я невесело благодарю…
Но когда еще это значенье
обретала ничтожная тварь,
насекомое старого сада,
насекомое, певшее встарь
за кустом, где трава и ограда?..
3.
Это время иного письма,
если стукнула осень калиткой,
и сады прометала зима
сумасшедшею белою ниткой,
если стайка лукавых синиц
(вы кормить бы их, думаю, стали)
посетила железный карниз
за большими нагими крестами,
если стало известно о том,
что под бурым ковром листопада,
под надежным зеленым листом
насекомое старого сада…
. . .
маленький погреб закрыт на засов,
влажными стали оконные стекла,
кончилось время для старых часов.
Мною оставлены астры живые
там, где крестами чернеет семья…
Кончилось некое время — впервые
жизнь свою вижу как будто не я.
Все наконец-то мне стало понятно,
всех как себя понимаю теперь…
Солнца нежданного желтые пятна,
старая верная черная дверь.
Рядом часы — а они замолчали…
Что за долги еще здесь у меня?
Что я обязана сделать в начале
нового времени, краткого дня?
. . .
что наяву произошло,
сошел на сонное село.
А если поле, и гора,
и все дворы уже в снегу,
то в мире больше не вчера,
и я иначе жить могу.
Увидеть снег хочу, и вот —
две шторы в стороны… Увы —
все тот же черный огород,
ледок, навоз, копна ботвы…
Иною стать надежды нет!
…Но что тогда со мной во сне
произошло, и что за свет
как первый снег теперь во мне?
. . .
удивительно пушист,
на заре крылом задели
темно-рыжий крепкий лист.
Он лежит на синем, белом,
золотом сухом снегу…
Мне пора заняться делом,
я теперь уже смогу
что-то сделать с этим солнцем,
снегом, деревом, листом,
с ярким ситцем за оконцем,
за серебряным кустом…
По сугробу цепь отметин —
той сороки, верно, след…
Что хочу я сделать с этим —
описать? Не знаю. Нет.
. . .
кабы не эти глухие сугробы —
вряд ли удался бы смелый побег,
прошлое быстро меня догнало бы.
Не из больших он, однако, удач,
не сорвала бы я с горла аркана,
кабы не оттепель, кабы не грач,
кабы не дерево в каплях тумана.
Стало быть, я у беды на виду,
я оторвусь от нее понемногу…
Кабы не дерево в белом цвету —
я бы теперь потеряла дорогу.
Темные яблоки в каплях дождя,
прошлые беды — непрошлые годы…
Тихо войду в листопад, перейдя
линию фронта, границу свободы.
. . .
В косом неправильном кругу,
как невоспринятая весть,
перо лежало на снегу.
Светало, растворяя круг,
блестел и тек туман окна,
и я почувствовала вдруг,
что эта весть была важна,
и что она была — душе,
и что она пришла, когда —
еще я плакала? Уже
спала? Вина ль моя, беда —
никем не принятая весть
легла на талый снег пером,
и я кружу своим двором,
и все, что знаю: вести есть.
. . .
своей железной клетки
не смог нагреть фонарь,
что озаряет ветки
и кирпичи стены;
вокруг него предметы
тепло озарены,
при этом не согреты.
. . .
немного влаги грязной, талой,
но много ль надо птахе малой?
Вполне доволен воробей.
А небо нынче в облаках,
а тополя пустили смолку…
С пахучей веточкой в руках
брожу по городу без толку
и забываю про свою
вину-беду-судьбу-дорогу,
и понемногу, понемногу
уподобляюсь воробью.
. . .
потерявши последнее птичье тепло,
обнадежив дощатый настил и песок,
на зеркальную воду у борта легло,
у пятнистого борта чужого ведра…
Я свидетель сему — нисхожденью пера,
что лежало поверх отраженных небес,
но зачем одиночеству столько чудес?
Чтоб кормить ими душу? Не будет сыта!
Отражается в мелкой воде высота,
покидает горячую птицу перо…
Стану в письмах своих я рассказывать про
чудеса, что зачем-то на каждом шагу,
только в письмах к тебе я про них и могу.