Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2009
ОРНИТОЛОГИЯ
а чтоб кружить мне черным вороном,
на головы гадить шизым голубем,
брюхатить девок мне да белым аистом!”
“А чтоб тебе, слышит, таиться змеей подколодною,
да под черной колодою, на каких долой головы,
а чтоб тебе, гадюке, землю жрать, на брюхе ползати,
а чтоб хребет тебе телегой переехало!”
“Чем же, молвит, не угодил я тебе, мил человек?
чем обидел? чего не мил я тебе, мил человек?
что ж ты, сука, не успел выпить и тельняшку рвешь?
что ж ты, падла, за говно меня держишь?
али мешал я тебе, продолжает, взвиться соколом?
аль выцеливал тебя, кружаща черным вороном?
аль морду бил за гаражами тебе, аисту?
аль шапки не ломал, углядев в вышине голубя?”
“А лучше, слышит, сбил бы ты меня влет, когда я взмывал кречетом,
а лепше, сбил бы с меня спесь, когда я хорохорился кочетом,
а краше, сбил бы меня с панталыку, когда я вещал Сирином,
да чтоб зазноба моя, Имя свет-Отчество,
твоею бы стала зазнобой, твоей занозою,
саднящим горлом, посаженным сердцем, саженным аршином,
каким чего ни мерь — все мало, всего мало,
и сам себе не мил, и никто не помилует,
а только завидки всех берут, какую телку, мол, отхватил,
забери ее у меня христаради — слышит — забери, слышишь?”
“Ты… — выдавливает внезапно пересохшим горлом —
ты чего — сглатывая пульс — ты это серьезно?”
“Да нет — слышит в ответ, шепотом из-под ладоней —
да нет, что ты, конечно же, нет”
. . .
когда прекратит облазить кожа на ладонях
и перестану после зубной щетки
отплевываться розовой авитаминоз пеной —
тогда-то
пойму что попал-таки в рай
и что можно уже
избавиться от доброй половины привычек
и вещей носовых платков зубочисток таблеток
захваченных в спешке
когда одних нас наголо обритых без
особых церемоний загоняли в плацкартный
когда другие мы по ночам
на своих двоих пробирались вдоль железнодорожной насыпи
когда еще одни мы лучшие видимо белая гвардия
отплывали на последнем крымском пароходе
из гибнущего уже на одну треть погибшего
мира саранчи и горечи
и никто ни один
не знал пункта назначения конечной станции
но держа в уме сводки новостей и школьную карту
каждый на свой манер повторял
одно и то же:
“чаю, Господи, жизни будущего века, и другого глобуса”
“чаю жизни будущего века, и другого глобуса”
“чаю жизни будущего века, и другого глобуса”
“чаю жизни будущего века, и другого глобуса”
. . .
шла Саша по шоссе грея телом нательный крестик
и ладанку с частицей мощей святого Стефана
шла Саша по шоссе мимо шуршали шины
незнакомые тормозили рядом предлагали подбросить
не за так но не слишком настойчиво то ли крестик
помогал то ли дюжий ангел-хранитель за правым плечиком
шла Саша по шоссе из питера в выборг
сбежав от злой мачехи и ее вредных дочек
препоясавшись полынью по голому телу под майкой
как учила мама когда еще была мама
шла Саша по шоссе в короткой стрижке седые прядки
девятнадцати лет пережить предпоследний и предпредпоследний
страх от такого смеется и мужики седеют
шла Саша по шоссе и что-то в уме считала
на лето найду работу сниму квартиру
тетка и слова не скажет но у нее же
своих четверо в полуторке куда еще
шла Саша по шоссе камо грядеши Саша
спрашивал временами дюжий ангел за правым плечиком
отвечала а осенью восстановлюсь в институте
попробую выбить комнату в общаге будет трудно
но мне сказали под кого надо лечь надо лягу
потом замолю дюжий грустно качал кудрями и
какое-то время они шагали молча
шла Саша по шоссе а следом угрюмый ангел
препоясавшийся как муж а все мальчик
ножом по сердцу думал он ножом по сердцу
ты мне будешь брат я тебе сестра она говорила
ну что я что я что я мог ей ответить
. . .
в вербное свечечку за того и этого и этого
хоть он дурак и смеется все равно свечечку
дурак и смеется с патлами немытыми нечесаными
рюмочку за того этого и эту
тощую дуру хоть и зануда чистюля мамина дочка
и за этого хоть ездил на осле и убили
ездил на осле и убили потирает запястья смотрит на календарь
без четверти время времена и полвремени
берет запечатанную книгу пальцами поглаживает сургуч
постараюсь чтоб быстро думает постараюсь чтоб быстро
. . .
Летали над ними орлы и ангелы, теряли перья, лысели,
а они всё шли — разбойник, блудная девка без роду-племени,
чернец, моряк и кто-то еще, не разглядеть в этакой темени;
а темень густела, ветер крепчал, перья падали
под ноги, тихо-тихо, скрадывали шаги, скрадывали;
валились по обе стороны дороги орлы и ангелы,
их оставляли в покое — лежачих не трогают
а эти пятеро шли: бандит, матрос, проститутка, инок
и кто-то еще — башмаки сносили, пустые котомки скинули,
изломали посохи… вериги, цепи, кольца изъела ржа, сточил ветер,
а шкуры не одолел, не одолел шкуры-то, так-то!
вырывалась из под пяток земля, кружилась, насаженная на вертел;
им казалось — это их шатает и кружит с голоду и устатку:
встретится кто, поднесет хлеба и ангела за трапезой в спину;
с утра полкраюхи, в обед еще половину,
а ужинать у нас не принято, уж извините
Мир ти, говорил разбойник, стряхивая крошки с ладони,
и духови твоему, добавлял моряк взамен привычной брани;
блудница шептала из четырнадцатого псалма: “поступающий так
не поколеблется вовек”; согласно молчал монах,
а пятый кивал: аминь! а когда — amen
падали ангелы, хлеба претворялись в камень,
под каждым камнем таилась змея, пять тысяч скормили рыбам,
бесы терзали свиней, язык немого пел о смерти,
скрытое от мудрецов открывалось младенцам,
ясноглазые, беловолосые, а проще — седые,
они не плакали даже на первом вдохе,
и не было уже никого, кто сказал бы: всё в порядке,
так и должно быть, все верно, не надо бояться
пятеро тихо ступали по мягким перьям;
“в чем застану, в том и сужу” — пусть застанет в дороге
. . .
подвизается уборщицей при хлебопекарне —
ближе к Телу, — смеется, если спросят
юродивая отроковица Серафима
смахивает крошки со стола в горсть:
у нее на карнизе пестро от малых птах
и ни одна не забыта
юродивая отроковица Серафима
пишет в Хабаровск матери:
ладно, мам, чего ты волнуешься,
живут люди и без диплома
а по телефону все больше смеется,
на вопрос домой не собираешься? отмалчивается:
по ночам к ее ложу слетает херувим