Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2008
ШЕСТИДЕСЯТЫЕ, ИЛИ КУЗНЕЦКИЙ МОСТ, 21/5
Мама шила дочке из белого капрона
платье с лепестками небесного тона.
Рассыпаны на поле зеленые листочки.
Пышное, воздушное платьице для дочки.
Рукава — фонарик, с бантом — поясок!
А у белых туфелек кругленький мысок!
Я его надела на праздник Первомая,
вся гулять пошла! Нарядная такая!
Рядом с нашим домом — демонстрация.
Без конца меняется декорация!
Проходят мимо люди: смеются и поют!
Весело и радостно! Они едят и пьют!
Вбегу и выбегу назад! Решила — всё, вперед!
А то вдруг праздник этот — и без меня пройдет!
В колонне демонстрантов, машу своим флажком.
Мне карамель сосать дают и подудеть рожком!
В тугие две косички вплетены банты╢,
везут колесный транспарант — держусь на нем! Ух ты!
К Манежу, Красной площади, где радио ревет!
И у Музея Ленина: “Меня же мама ждет!!!”
Срываюсь вдруг, бегу домой, назад, против колонн!
И затихает за спиной бравурный гром и звон.
Там мавзолей! “Ура-а-а!!!” — кричат. У спуска окажусь.
Но мне туда уже нельзя — надолго задержусь.
Уйду от дома далеко, за Кремль ведут пути.
Милиция, дружинники, солдаты — не пройти!
Несусь, ныряя, мне: — “Куда?” — “Вон мама! Мне туда!”
Бегу полна отваги!
Остановилась подобрать
огромную гвоздику из бумаги!
В руках: воздушный шар, флажок!
Подаренный вьетнамцами значок!
И сумочка с лелеянным
рублем блестящим юбилейным!
Его дала на праздник мне бабушка моя.
Ночами о девице “всех краше и моложе” пела,
я на рисунок темных стен смотрела:
там парус уплывал со мной в далекие края.
На рубль куплю что захочу!
Пирожные корзинки,
мороженое, воду, сок
и обезьянку на резинке!
От счастья вдруг захохочу!
Блестящий новый ветрячок
по ветру заверчу!
. . . . . . . . . . .
Пустынна площадь.
“Детский мир” закрыт.
И свежие витрины
рассматриваю, как картины.
Одна. Людей прошли ряды,
Обрывки ветром носит —
праздника следы.
Скорей, знакомым проходным двором!
Асфальт сменился на брусчатку.
Через дорогу мой подъезд и дом.
Я к липам повернула на площадку.
Там Вацлаву Воровскому памятник на тумбе,
убитому в Лозанне. Цветы на круглой клумбе,
их дворник-тетя-Настя из шланга поливала,
и нас к себе в помойку дворовую пускала!
Газеты и журналы давала посмотреть
и, связывая в стопки, укладывала в клеть.
На постамент присела.
Цветочки сорвала —
кисленькие съела.
Богатства разложила, рассмотрела.
Не видно никого,
с кем счастьем поделиться!
Домой несу его!
О стихах Тамары Канивец
Разница между наивным, так сказать, “нутряным”, — и сознательно имитирующим наивность примитивистским текстом не всегда столь очевидна, как это можно было бы ожидать, исходя из теоретической модели.
Стихотворения Тамары Канивец, кажется, нельзя отнести к примитиву в узком понимании термина: в одном из других своих текстов поэтесса поминает “Дом литератора, клуб Риммы Казаковой” — т.е. обозначает свою принадлежность к некоторому сообществу, в той или иной степени полагающему себя профессиональным (не будем оценивать, так ли это на деле). Иными словами, перед нами отнюдь не автор — “чистый лист”, но сочинитель, исходящий из определенных культурных установок. Иное дело, эти культурные установки могут быть перпендикулярны привычным, задаваемым профессинальным цехом, целостным при всем его разнообразии и внутренней антагонистичности. Так называемые “производители нормы” (по Н.Козловой и И.Сандомирской), носители профессионального статуса, неким особым чутьем способны вычленять “своего”, отделять “агнцев” от “козлищ”. В конечном счете подобная сегрегация носит не столь художественный, сколь социальный смысл: элита отстаивает свою целостность, не желая признавать художественной значимости за чем-либо, находящемся вне ее силового поля.
“Производители нормы” еще готовы воспринять “дикий” примитив — как своего рода артефакт. Так воспринимается и фольклор, чья художественная ценность признается — но постольку, поскольку она оценена элитой; для субъекта фольклорной традиции эстетическая деятельность элитой не предусмотрена, оставлен лишь ритуал. Так же и текст ребенка или безумца удобен “производителю нормы”: субъект творчества здесь заведомо лишен права голоса, он лишь — создатель непривычного предмета, которым можно любоваться, как всяким экзотизмом.
В этом смысле гораздо хуже приходится “срединным” фигурам, самостоятельным авторам, имеющим определенный — самоценный — взгляд на мир и на творчество, но не включенным в ту или иную элиту. Глубоко оценочное слово “графоман” подчас оказывается в устах “производителя нормы” своего рода защитным механизмом, заслонкой, позволяющей не исчезнуть в бездне непознанного и необузданного творческого начала.
Тамара Канивец — яркий представитель так называемого “эстетического примитива” (по А.Лебедеву), автор, принадлежащий современной городской цивилизации и культуре, работающий сознательно — но вне ориентации на актуальные культурные модели. Непоседственность передачи опыта, максимально возможное отсутствие зазора между автором и лирическим “я”, особая антинегативность, приятие бытия, явственно находимые в этих стихах, делают их неожиданными и достойными прочтения.
Данила Давыдов