Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2008
Заколка, две шпильки, сережки и кольца —
одно обручальное, плюс с изумрудом.
В стихах символиста и народовольца
подобного хлама изрядная груда.
Милы мне все эти в стихах побрякушки,
свидетельство вечного нравов упадка.
(Закрой-ка от ветра прелестные ушки,
но так, чтобы не пострадала укладка.)
В стихах равнодушного постмодерниста
так традиционны и так бесполезны…
Пожми мою руку тайком от таксиста,
чтоб хоть ненадолго почуялись бездны.
Конкретика осени: шапки долой.
Бульвар облетает, душа нараспашку,
и даже лирический склонен герой
порвать, говоря фигурально, рубашку.
И хочется сразу того и сего,
а больше всего тишины и прохлады,
как будто вот так, ни с того ни с сего,
жизнь кончилась и волноваться не надо.
Я подключал стиральную машину
субботу напролет. Загвоздка в том,
что осложнял понятную картину
изгиб трубы под непрямым углом.
Мне надлежало врезать разветвитель
и подвести подводку к той трубе,
но той трубы мешал изгиб мучитель-
нейший, как поворот в чужой судьбе.
Олег, за поворотом, все возможно,
твержу себе, окажешься в раю,
раз в жизни поступи неосторожно.
Промучившись полдня, осознаю,
что сложно обойти его, но можно.
Стою в раздумье, бездны на краю.
В Эрмитаже и Лувре, Британском музее,
слава богу, есть лавочки. Быстро косея
меж японских туристов и школьных красот,
закрываю глаза и секунд на шестьсот
отключаюсь. И вижу такую картину:
сосны, майскую нижнеисетскую глину,
что мне снится уже пятилетку, заметь.
Ненавижу искусство. Хочу умереть.
По пятнадцатым числам плачу за квартиру
и гармонию не обретаю в труде,
трижды в месяц беру утомленную лиру
веса среднего, спящему граду и миру
втихомолку бряцаю назло ерунде.
Тень моя проезжает на таксомоторе,
и уста отверзает мне ангел метро,
нищий, с невыразимой тоскою во взоре,
он безногое символизирует горе
и просящую руку сует под ребро.
Вот расплакался бы от обиды Некрасов,
возвестил о возмездии правильный Блок,
и Решетников целую кучу рассказов
сочинил возмутительных, даже Саврасов
написал бы несчастье народа как мог.
Захотел быть поэтом? Ну, хватит об этом.
То ли долг, то ли бизнес, а может быть, спорт.
Я воспользуюсь лучшего друга советом,
и планирую к морю отправиться летом,
плавать и загорать до разрыва аорт.
Я молчу и скрываюсь, что тоже немало.
Переехал в Москву, отошел от корней
и глаголом в двенадцатой книжке журнала,
чтоб Тиновская сильно не переживала,
веселю образованных полудрузей.
Когда бы школьник-идиот,
подросток с грустными глазами,
юнец, на все крививший рот,
сноб-юноша, осознавали,
что — труд весь этот полубред,
а не сидели как тупицы,
из них, возможно, получиться
мог обаятельный поэт.
Ан поздно. Смотрит Аполлон
и видит: скидка неуместна.
Но вот стишок, хоть, если честно,
и строчки недостоин он.
Есть роща тихая внутри меня,
осенний лес, просторные поляны.
Всё, вплоть до продолжительности дня,
удача здесь в художественном плане.
Здесь тень метафорически летит
от облака, к культуре приобщая.
Естественный, небритый, как Бред Питт,
здесь я периодически гуляю.
Пока дурацкая эпоха
меня теснит со всех сторон,
стихами Александра Блока
я ежечасно увлечен.
Меня преследует реальность
чредой огней, рекламой фирм.
Его — спасает гениальность
порядком слов, отвагой рифм.
Но как ни погружусь в иное,
как ни застыну в серебре,
все не могу забыть, какое
тысячелетье на дворе.
Хочется удовольствий, а традиция говорит: ни-ни,
даже не думай, храни
верность мне, о глупом счастье забудь,
будь
конкретно поэтом, сосредоточься на
вечных темах: скажем, зима, весна,
лето, осень, творчество и любовь,
переливай мне кровь.
Я отвечаю: сажай морковь,
свекровь.
Здесь каналы вправду бесконечны,
посмотри, они идут кольцом.
Это значит, предстоит нам встреча,
встреча предстоит, к лицу лицом.
Что тут скажешь? Видишь, у собора,
в барчике — ровеснике Петра,
все как прежде. Заходи, и скоро
не поймешь где нынче, где вчера.
Если есть у господа пространство,
где мечты за деньги отдают,
я б купил голландское гражданство
после смерти, но не продадут.