Вступительное слово и перевод Гургена Баренца
Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2008
Питер Балакян родился и вырос в Америке, в Нью-Джерси. Он — армянин по происхождению и американец в третьем поколении. Автор пяти поэтических сборников и двух романов-бестселлеров. Начиная с середины восьмидесятых годов его стихи включаются практически во все антологии современной американской поэзии.
Творчество Питера Балакяна — и поэзия, и проза — является неотъемлемой частицей американской литературы. Подчеркивать это приходится, поскольку не все здесь однозначно и просто. Дело в том, что поэт смотрит на мир “армянскими глазами”, воспринимает и оценивает явления жизни своей “армянской меркой” и творчество его в большой степени — продукт его армянского сознания и мировосприятия.
Питер Балакян говорит: “Мое путешествие в качестве поэта привело меня к моему армянскому прошлому”. Центральную роль в самоопределении будущего писателя сыграло общение и долгие, бесконечные беседы с его любимой бабушкой, пережившей трагедию геноцида. Эта тема стала для Балакяна вызовом, который он принял. Осмысление исторической трагедии своего народа стало стержнем, сквозной темой его творчества. Услышанные в детстве и ранней юности жизненные истории он возвел в ранг общечеловеческой беды — и сделал читателя ее соучастником; заставил сопереживать, сочувствовать, ощущать свою личную прикосновенность…
Удивительно, что человек, родившийся и всю жизнь проживший в одном из престижных районов Нью-Йорка, не стал поэтом-урбанистом и вместо этого писал о пустыне Дер-Зор, создавал фантасмагорические образы человеческих страданий, с поистине натуралистическими подробностями описывал, как бабушка готовит суп из ягненка, строил поэтические образы из этнографического, причем абсолютно точного в малейших деталях “стройматериала”.
И все-таки, как бы ни был силен “зов крови”, он не в состоянии пересилить, перечеркнуть американский взгляд на мир, американский способ мышления. Это создает определенные сложности с определением “статуса” поэта, его принадлежности к той или иной национальной традиции и культуре. То, что лейтмотивом и делом всей жизни для Питера Балакяна стала история его семьи, Армении и армянского народа, еще не позволяет нам причислять его к армянским писателям или считать его произведения фактом армянской литературы — хотя бы потому, что пишет он на английском языке и питательной средой для его творчества являются поэтические традиции Уитмена, Эмили Дикинсон, Теодора Ретке, Карла Сэндберга, Эзры Паунда, Алена Гинзберга. Он родился и всю свою жизнь провел на американской земле, его менталитет и мировоззрение насквозь пропитаны “духовным американизмом”. Пользуясь выражением Уильяма Карлоса Уильямса, Балакян имеет все основания считать язык своего творчества, и в особенности поэзии, “американской речью”.
Он выработал свой собственный, проникновенный, неповторимый стиль, описательно-повествовательную манеру письма. Ему претит любое проявление словесного изыска и поэтической “пиротехники”. В поэтику американской литературы, богатой и даже в определенном смысле страдающей от избытка фактографических подробностей и реалий, он внес свой исторический контекст, свою категорию временно╢го пространства. Это поэт с ярко выраженным индивидуальным голосом, с личностным видением мира, и американские литературные критики имеют достаточно оснований, чтобы причислять его к категории так называемых “поэтов-одиночек”.
Поэзия Балакяна сама по себе достаточно сложна, хотя он вовсе не стремится к сложности восприятия, не идет по дороге усложнения стихов, их образной системы, выразительных средств. В ряде случаев — там, где это действительно необходимо, он прибегает к созданию новых импровизационных форм.
Армянская литературная критика считает Питера Балакяна англоязычным армянским писателем, находя типологическую параллель с Уильямом Сарояном, Левоном-Завеном Сюрмеляном, Майклом Арленом-младшим… Действительно, многое роднит Балакяна с другими зарубежными армянскими писателями, он также является полноправным представителем литературы армянского зарубежья. Тем не менее мы считаем правильным характеризовать его как американского писателя армянского происхождения. Называть его армянским писателем, на наш взгляд, неверно — хотя бы уже потому, что поэзия Балакяна, что бы мы ни говорили, определенно чужда и непонятна сегодняшнему, пусть даже “глобализованному”, армянскому читателю.
В определенном смысле Питер Балакян — “свой среди чужих и чужой среди своих”, его поэзия, в силу своих стилевых и интонационных особенностей, не укладывается в привычные рамки традиционной американской поэзии, но еще меньше укладывается она в рамки собственно армянских представлений и восприятия. Даже его стихи о до боли знакомых каждому армянину событиях говорят уму и сердцу американского читателя больше, чем неамериканского, в том числе и армянского. Думается, ближе к истине американские критики, относящие Питера Балакяна к так называемым “поэтам с акцентом”.
Гурген Баренц
Питер Балакян
ИСТОРИЯ АРМЕНИИ
моя бабушка вернулась
в своем коричневом платье,
она стояла на Оратон Парквей,
где мы нередко гуляли
и смотрели на шоссе,
где сплошь были ямы и рытвины.
Она стояла напротив
громыхающих отбойных молотков
и бульдозеров,
с корзиною фруктов в руках,
и ветер сновал
взад-вперед сквозь ее глаза.
И я припускал во всю прыть
ей навстречу,
от дождя прикрываясь
купленной утром газетой.
Когда я сказал ей,
что голоден очень, она
мне сказала, что в лавочке бакалейной
есть торговец — он по самые локти в крови,
и что в местечке Ист-Ориндж
исчезают мальчишки — их, наверно, съедают
машины на этих дорогах.
Когда я спросил у нее,
где моя мама, — она мне сказала в ответ —
все прошло, безвозвратно прошло.
Девчата пошли за содой,
возможно, крем был плохой,
и печенье получилось кислым.
В это утро постели пустые,
вода убежала,
туалеты остались сухими.
И когда я пошел в огород,
чтобы чем-нибудь поживиться,
то нашел там одни лишь пни.
И когда я пошел,
чтоб повыдергать в грядках петрушки, —
я нашел там одни только ямки.
Мы прошли через груды
серой золы и цемента,
вокруг ни души, лишь заброшенные грузовики.
Она сказала — дедушку увели
спозаранку, во мраке;
он как раз собирался гладить
брюки для пожарника
из Ист-Оринджа.
Они позвонили ему
среди полуночи,
Вест-Ориндж пылал в огне,
Монтклер горел,
с Блумфельдом и Ньюарком
было уже покончено.
Одна женщина минувшей ночью
несла в Ист-Ориндж руки своего ребенка
и упала, споткнувшись о тело убитого дяди;
два мальчика шли по дороге,
и в карманах у них
была кожа, что с ног их содрали.
Они брели устало и повсюду
искали местное начальство;
солнце в это утро
было красным и очень рассеянным.
Если я пойду сегодня спать,
она сказала, то всенепременно
небеса разверзнутся, и с облаков
посыпятся тела. Яврум,
там, в небесах, есть ангел,
там, в небесах, есть ангел,
там ангел есть, он без меча. Яврум.
Там, в небесах, есть ангел, у него
нет шести пальцев и одной ноги.
Там, в небесах, есть ангел,
он говорит, что реки вспять текут,
он говорит, что вода станет чистой,
что в ней будет плавать рыба.
Дедушка гладил брюки,
они пришли за ним
еще до рассвета — птицы еще не проснулись, —
он ушел босиком,
не надев ни подтяжек, ни брюк.
Было тихо —
и птицы, птицы
все еще спали.
ПЕРВЫЙ НЕРВНЫЙ СРЫВ, НЬЮАРК, 1941
ты проходил
мимо прачечной,
что-то бормоча рубашкам,
безголово выглядывающим
из-за витрины.
И когда ты вошел
в склад магазина,
ты вышвырнул пустые брюки
и попросил костыли.
Перед лавкою мясника
мерцали коровьи глаза,
и эти черные шары,
лоснящиеся, словно луны,
ты взял и вобрал
в свою грудь,
словно пытаясь что-то сказать
без слов, они были живы
и взывали о помощи.
И висящие ребра,
свежие и красные
со светящейся белою
костью, похожей на серп,
их проткнувшей насквозь, —
она сказала, — избей их
своею тростью,
пока не закончат кричать.
Тогда ты исчез,
растворился в толпе и отдал
помидоры и груши,
по улице прошагал
с последним прохожим
к отдаленной квартире,
находящейся за мостом,
и уселся, уставил свой взгляд
на бегущие воды.
Перевод Г.Баренца