(об одной стиховой конструкции)
Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2007
Триадные конструкции — Россия, Лета, Лорелея (Мандельштам), Дурак, герой, интеллигент (Пастернак), Звезды, розы и квадраты и в том же стихотворении Жезлы, кубки и колеса (Заболоцкий), Молчи, скрывайся и таи (Тютчев) — в русской поэзии (да и не только в русской) не редкость.
Элементы таких триад, как правило, связаны явным или неявным, более или менее выраженным отношением синонимии. То есть тройка произвольных — выстроенных по произволу поэта — слов: А, В, С — психологически сближается с А = В = С, образуя некий совершенно особый троп, своего рода не то сравнение, не то метонимию. Справедливости ради заметим, что наличие в такой триаде союза “и” эту синонимию заведомо ослабляет, хотя и не снимает полностью.
В последовательности из двух элементов между ними всегда стоят или подразумеваются “и”, “или”, “как”, “есть” (либо замещающее его тире), и здесь для такой “спонтанной” синонимии почти не остается места.
Последовательность четырех и более элементов уже воспринимается как обычное перечисление.
Не будем вдаваться в возможные причины такого особого положения тройки. Число это, очевидно, “архетипическое” — три сына, три загадки, Св. Троица — и связано с какими-то глубинными психическими механизмами.
Мое внимание привлекла одна специфическая группа таких троек, триад.
В 1833 году Ф.И.Тютчев опубликовал два переводных фрагмента из комедии Шекспира “Сон в летнюю ночь”. Первый из них начинался словами:
Любовники, безумцы и поэты —
в оригинале: “The lunatic, the lover and the poet”. Эта строчка каким-то образом соотнеслась у меня с вагиновской — Отшельники, тристаны и поэты — и параллель показалась не случайной. Я начал припоминать сходные строки и расспрашивать знатоков поэзии. И вот какой (подозреваю, что наверняка неполный) выстроился хронологический ряд:
Ф.Тютчев (1833): Любовники, безумцы и поэты…
В.Кюхельбекер (1846): Лицейские, ермоловцы, поэты…
М.Волошин (1908): Изгнанники, скитальцы и поэты!
М.Цветаева (до 1910): Поэты, рыцари, аскеты…
М.Цветаева (1915): О чем — поэты, любовники, полководцы?
Э.Багрицкий (1920): Поэты, рыбаки и птицеловы…
К.Вагинов (1924): Отшельники, тристаны и поэты…
Дм.Тонконогов (1998): Отшельники, старухи и калеки.
М.Галина (2002): предатели, двурушники, поэты…
В стихе Дм.Тонконогова нет слова “поэты”, но “перекличка” с Вагиновым настолько очевидна (даже если не знать, что современный автор в своей поэтике тяготеет к обериутам), что его “калек” вполне можно приравнять к “поэтам”.
В полученном перечне обращают на себя внимание две временные лакуны: между 1846 и 1908, и между 1924 и 1998 годами. Либо в эти годы такая, как видим, достаточно продуктивная, конструкция — триада с ключевым понятием “поэт” — оставалась невостребованной (любопытно, по какой причине), либо моей и моих друзей эрудиции недостаточно (что скорее всего), и я буду глубоко благодарен всем, кто сумеет этот пробел восполнить.
Что еще можно заметить, сопоставляя приведенные триады? Все они, за исключением цветаевской, укладываются в пятистопный ямб, то есть осознанно или, скорее всего, несознаваемо восходят к единому прототипу.
Вильям Шекспир, употребив единственное число и определенный артикль, придал своей триаде оттенок указания на “вот этого” или “того самого” безумца, любовника или поэта. Перевод Федора Тютчева предполагает для тех же понятий абсолютную романтическую всеобщность: все — множественное число, и во всех последующих триадах эта множественность сохраняется. Триада Вильгельма Кюхельбекера предельно конкретна: “лицейские, ермоловцы”; в триадах Максимилиана Волошина и Марины Цветаевой — пик романтической патетики; у Багрицкого, при сохранении романтического пафоса, заметно “демократическое” снижение образов; в триаде Константина Вагинова к патетике примешивается остранение, ирония; и, наконец, триады наших современников определенно нацелены на снижение романтического пафоса — вплоть до негативных коннотаций.
Можно сказать, что все метаморфозы, произошедшие с этой на удивление живучей конструкцией за полторы с лишним сотни лет ее бытования в русской поэзии, отражают общую тенденцию десакрализации, “обмирщения” поэтической речи. Неудивительно, что она, по-видимому, полностью выходит из употребления в “некрасовский”, условно говоря, период, возрождается при символистах, вновь теряется в советское время и вновь появляется в наши дни — в постмодернистски сниженном виде.
(Ту же, в общем, триаду, но не без иронии уплощенную и деформированную разбивкой на два стиха, мы встречаем и в романтической позднесоветской поэзии, у Булата Окуджавы:
Все они красавцы, все они таланты,
Все они поэты.)Итак, если принять за истину положение, что стиховая конструкция триады в той или иной мере выражает отношение синонимии, то кто же такие, согласно нашему списку, поэты?
А вот кто: любовники, безумцы, лицейские, ермоловцы, изгнанники, скитальцы, рыцари, аскеты, полководцы, рыбаки и птицеловы, отшельники, тристаны, красавцы, таланты, старухи и калеки, предатели, двурушники.
Есть над чем задуматься.
Благодарю за подсказки: Романа Войтеховича, Владимира Герцика, Михаила Безродного.