Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2007
Эти стихи — из книги “Виноградник”, вышедшей в начале 1994-го. Тираж ее — меньше 300 объявленных экземпляров (что-то там не сошлось у издателя с типографией) — почти весь растворился среди друзей-приятелей автора.
Для меня эта, во многом забавная, малоумелая еще книжка — начало новой жизни. Мне очень важно, что она — была. И радостно, что журнал “Арион” решил повторить эти “виноградные” стихотворения для более широкой аудитории читателей.
. . .
Время есть до темноты.
Наиграй мне что-нибудь родное,
Что-нибудь из вечной мерзлоты.
Ласточки, полезные друг другу,
Собирают вещи за окном.
Беспризорная зарница — к югу
В полной тишине махнет хвостом.
Божья вольница. И в нетерпенье
Сумерки раскачивают дом.
Здесь всегда темнеет постепенно,
Здесь темнеет нехотя, с трудом.
Пальцы колют меленькие иглы,
Сметывают звука полотно.
Некому увидеть наши игры.
Посмотри, уже почти темно.
Тьма идет. Но, может быть, из тени,
Из гудящей тени шаровой
Выглянет горящее растенье —
Блеск последней вспышки.
Даровой.
. . .
не стоит разбирать, и не умею.
Разрежу белый день на восемь темных строк,
чтобы одна — тебе, почти ручной зверок,
расплакалась от жалости исподней,
чтоб ты ее пригрел, утешил: не морочь,
и что за день у нас такой сегодня?
И я скажу: у нас сегодня ночь.
. . .
полковник Соловьев и мэтр Розов,
таскали мне одни и те же розы
и заливались общим соловьем,
что не к лицу стареющей невесте
обоих слать в одно и то же место,
тогда я врозь отправила их честно,
и вот они ушли туда живьем.
А там живому — понимаешь сам,
там — сущий сад, серьезные аллеи,
о, там высокопарны небеса!
Обломанные на венцы, алеют,
пятнают вид терновые кусты…
Я в сумерки посланников жалею:
переступив бумажные цветы,
идут, следя распахнутые ямы,
и гении зарытой красоты
над ними вьются тучными роями.
Из разных мест они идут вдвоем
и видят, как настырными корнями
кресты пропарывают напролом
наш тонкий шар, забившийся в аллею.
Они идут к скамейке за углом,
обиженные (я-то их жалею,
они не знают, и несут горбы
своей любви, которые алеют
сквозь жизни, сквозь одежды, как грибы).
Идут к скамейке, где отводят душу,
витиевато, в две благих трубы
костят меня и посылают к мужу,
о чем мне сообщает соловей
знакомый или (вырвавшись наружу,
царапая их речи все острей)
колючий куст какой-то. Что там — розы?
Из-под земли под лавочкой моей
не разобрать: терновник или розы.
Они сидят и весело скорбят,
полковник Соловьев и мэтр Розов.
А я лежу, и я люблю тебя.
И, наконец, кому какое дело?
Эти стихи — из книги “Виноградник”, вышедшей в начале 1994-го. Тираж ее — меньше 300 объявленных экземпляров (что-то там не сошлось у издателя с типографией) — почти весь растворился среди друзей-приятелей автора.
Для меня эта, во многом забавная, малоумелая еще книжка — начало новой жизни. Мне очень важно, что она — была. И радостно, что журнал “Арион” решил повторить эти “виноградные” стихотворения для более широкой аудитории читателей.
. . .
Время есть до темноты.
Наиграй мне что-нибудь родное,
Что-нибудь из вечной мерзлоты.
Ласточки, полезные друг другу,
Собирают вещи за окном.
Беспризорная зарница — к югу
В полной тишине махнет хвостом.
Божья вольница. И в нетерпенье
Сумерки раскачивают дом.
Здесь всегда темнеет постепенно,
Здесь темнеет нехотя, с трудом.
Пальцы колют меленькие иглы,
Сметывают звука полотно.
Некому увидеть наши игры.
Посмотри, уже почти темно.
Тьма идет. Но, может быть, из тени,
Из гудящей тени шаровой
Выглянет горящее растенье —
Блеск последней вспышки.
Даровой.
. . .
не стоит разбирать, и не умею.
Разрежу белый день на восемь темных строк,
чтобы одна — тебе, почти ручной зверок,
расплакалась от жалости исподней,
чтоб ты ее пригрел, утешил: не морочь,
и что за день у нас такой сегодня?
И я скажу: у нас сегодня ночь.
. . .
полковник Соловьев и мэтр Розов,
таскали мне одни и те же розы
и заливались общим соловьем,
что не к лицу стареющей невесте
обоих слать в одно и то же место,
тогда я врозь отправила их честно,
и вот они ушли туда живьем.
А там живому — понимаешь сам,
там — сущий сад, серьезные аллеи,
о, там высокопарны небеса!
Обломанные на венцы, алеют,
пятнают вид терновые кусты…
Я в сумерки посланников жалею:
переступив бумажные цветы,
идут, следя распахнутые ямы,
и гении зарытой красоты
над ними вьются тучными роями.
Из разных мест они идут вдвоем
и видят, как настырными корнями
кресты пропарывают напролом
наш тонкий шар, забившийся в аллею.
Они идут к скамейке за углом,
обиженные (я-то их жалею,
они не знают, и несут горбы
своей любви, которые алеют
сквозь жизни, сквозь одежды, как грибы).
Идут к скамейке, где отводят душу,
витиевато, в две благих трубы
костят меня и посылают к мужу,
о чем мне сообщает соловей
знакомый или (вырвавшись наружу,
царапая их речи все острей)
колючий куст какой-то. Что там — розы?
Из-под земли под лавочкой моей
не разобрать: терновник или розы.
Они сидят и весело скорбят,
полковник Соловьев и мэтр Розов.
А я лежу, и я люблю тебя.
И, наконец, кому какое дело?