Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2006
Критики дружно назвали командный чемпионат Москвы по поэзии главным событием уходящего года. Еще бы. Участвовало восемь команд, больше полусотни поэтов. Полные залы, общественный резонанс… Я и сам писал в газете нечто подобное. А потом задумался: главное — в каком смысле? С точки зрения шоу и “литпроцесса” — безусловно. По размаху и охвату чемпионат оставил далеко позади модные поэтические конкурсы “Слэм” и “Живую воду”. А в остальном… В остальном это явление так называемого “актуального искусства”. О нем и поговорим.
Меня всегда интересовало, почему некоторые стихи устаревают мгновенно, а некоторые звучат свежо и — вот именно — актуально спустя много лет после того, как были написаны. Пример навскидку: большинство стихов Асеева выглядят сегодня анахронизмом, а большинство стихов Глазкова нисколько не устарели. Странно, правда? Ведь писали почти в одно время. И поэтики их местами пересекаются. Устарел Маяковский, по моему субъективному ощущению. Естественно, далеко не весь: раннее — уцелело. А вот Хармс и Хлебников почти не тронуты временем.
Дело тут явно не в том — или не только в том, — кто лучше поэт, кто хуже. Дело, видимо, в установке. Одни пишут с расчетом на мгновенный отклик, выполняют прикладную задачу. Другие подразумевают, что читатель совершит некоторую душевную работу, эмоционально напряжется, пойдет поперек себя. Не на вечность рассчитывают (это скорее удел пафосных графоманов), а на готовность читателя преодолевать препятствия вместе с автором. Это и отличает эстраду от поэзии. Или не отличает, если поэт готов сдать свои позиции потребителю.
Мандельштам, по свидетельству Катаева, говорил Маяковскому в “Бродячей собаке”:
— Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр.
В чем разница между поэтом и румынским оркестром? Очень просто. Слушатель поэзии с автором сотрудничает. А слушатель оркестра, как в известном анекдоте, расслабился и готов получить удовольствие. Впрочем, деление это условно. Никто не запретит расслабляться под Хлебникова, благо его стихи без соответствующей подготовки легко принять за красивый словесный фон. Никто не запретит и вчитывать новые, неожиданно глубокие смыслы в стихи Эдуарда Асадова. Тем не менее, разница существует.
Все это имеет прямое отношение к Чемпионату по поэзии. Лично я его воспринял как попытку смешать в единый коктейль два жанра, принципиально не сочетающиеся друг с другом. Получилось нечто странное. Ведь участвовали в этой затее помимо прочих действительно серьезные и интересные поэты. Достаточно назвать Владимира Строчкова, Дмитрия Тонконогова, Данила Файзова, Андрея Родионова, Алексея Тиматкова, Алексея Кубрика… Но выступали они перед людьми с пониженными требованиями к поэзии и к себе. Я хорошо запомнил, за что добавляли очки при голосовании, помню, на что зал реагировал свистом, аплодисментами и криками одобрения. На узнаваемые реалии, имена политических лидеров или друзей-поэтов. На мат и упоминание алкоголя. На шутки. На необычную манеру чтения, разного рода словесные кунштюки и гэги. Очень не хватало румынского оркестра. Его заменили ансамблем перкуссионистов.
Все это очень странно и слегка напоминает атмосферу конца восьмидесятых. Но тогда массовый выброс поэтического ерничества был вполне понятен и оправдан. Оправдан полудиссидентской атмосферой сопротивления режиму, недавними цензурными запретами, отсутствием площадок для свободных дискуссий и волеизъявления.
Кто-то скажет, что “запретные” времена возвращаются и что именно этим можно объяснить теперешний интерес к эстрадной поэзии. Не соглашусь. Потому хотя бы, что отчетливой гражданской позиции у поэтов, выступавших на чемпионате, не наблюдалось. Даже у Всеволода Емелина, даже у Евгения Лесина, виртуозно овладевших жанрами поэтического памфлета и фельетона. Это не те стихи и не те поэты, которые зовут народ на баррикады и демонстрации или пробуждают самосознание. Они, если вдуматься, совсем о другом пишут. Об абсурде происходящего. О том, что вместо гигантов былых времен в современной политике действуют персонажи анекдотов и комиксов. Мысль сама по себе важная и серьезная. Но когда дело доходит до публичных выступлений, акцент переносится с мысли — на анекдоты и комиксы. Идея таким образом профанируется. Зато стихи имеют успех.
Политика тут ни при чем. Даже если предположить, что слушатели приходили на чемпионат в надежде получить некое гражданственное послание, как когда-то в Политехническом, получить его было неоткуда. Но аншлаги последнего времени (а на чемпионате что ни вечер, то полный зал собирался, приходилось места заранее занимать) объясняются действительно причинами внелитературными, социальными. Слишком ощутима стала в Москве (и некоторых других крупных городах) прослойка людей с высшим образованием, которые не получают удовольствия от аншлаговского юмора, сериалов и попсовых концертов. А развлекаться как-нибудь все же надо. Тут поэты и подвернулись под руку. Удачное совпадение. Вроде бы культура, но без занудства и застойных тетушек с халой на голове. Вроде бы шоу, но без свинства и тупизны.
Теперь непосредственно о поэзии. У меня и многих других, кому довелось участвовать в чемпионате, было ощущение, что мы сами загнали себя в тупик. Именно сами. Глупо обвинять в этом устроителей, ведь никто насильно поэтов в команды не загонял. А ловушка вот в чем. Выступлений много, стихов же, рассчитанных на публичное чтение и внешние эффекты, — гораздо меньше. Так что к третьему-четвертому выступлению читать многим было почти уже нечего. Не писать же стихи специально к этому случаю. Хотя некоторые писали. Для онлайновых поэтов, привыкших работать в режиме реального времени, это нетрудно. Их к этому приучил Интернет. Я вовсе не отрицаю, что поэзия может быть и такой. Но не обязана. Люди разные, поэты — тем более. У каждого свой характер, своя поэтика. Нарушить душевное равновесие легко, восстановить гораздо сложнее…
А некоторые во время чемпионата судорожно рылись в архивах и выносили на публику написанное лет десять, а то и двадцать тому назад. Зачем? Хотели понравиться? Следовали правилам этой странной игры? Я с трудом представляю на чемпионате, скажем, малопишущего последние годы Гандлевского. Его, наверное, освистали бы. Стихи спокойные, интонация нейтральная, эпатажа при всем желании не найти. Отсутствие на чемпионате таких поэтов, как Гандлевский, Чухонцев, Амелин, Лиснянская, Гуголев, Айзенберг — показательно. Если б они пришли, мероприятие было бы совсем другим. Но представить их в этом формате я не могу.
Чтение старых стихов (честно в нем признался, по-моему, лишь Виктор Куллэ) — предмет отдельного разговора. Вообще-то это очень травматичный момент для автора. Вот, значит, есть у меня хиты, сочиненные в давние времена, а с тех пор я пишу все хуже и хуже. Так что ли получается? Но тут надо учесть, что прогресса в поэзии нету и быть не может. Поэт не обязан с каждым новым стихотворением писать все лучше и лучше. Он вообще писать не обязан, хоть это и против законов шоу-бизнеса, где принято с регулярностью маятника напоминать публике о своем величии.
Законы жестокие, но, если вдуматься, в чем-то мудрые. Или удивляй нас ежедневно, говорит публика, или мы тебя забудем на следующий же день после того, как хлопали и кричали бис. Нельзя составить себе капитал из вчерашней славы. Да и не очень-то это честно. И тут опять вспоминается пример с Маяковским и Хлебниковым. У Хлебникова было изначально больше шансов на вечность. Его стихи изначально таили в себе загадку и возможность открытия. Трудность, которую надо преодолеть. А что открывать в послеоктябрьском Маяковском, который сам буквально бросается в объятья читателя? Прочитал, воодушевился, забыл. Слишком уж очевидно. В двадцатые им восхищались, в тридцатые начали стремительно забывать…
Что греха таить, я и сам прочел на чемпионате несколько старых стихотворений. Причина проста. Смешного я давно уже не пишу, настроение невеселое. А слушателей развлекать чем-то надо. Наверно, жалкое это было зрелище. Но если бы только я! Почти уверен, что старые стихи читали Виктор Коваль и Ольга (она же Полина) Иванова. Во всяком случае, звучали они точно так же, как в каком-нибудь восемьдесят девятом году. Иванова явно пишет в эстетике, когда-то разработанной Вадимом Степанцовым. Да и не только им. Открываю сборник “Поэзия новой волны” (Новосибирск, 1991). Друк, Искренко, Коркия… Все писали очень похоже. Такой был звук времени. Прошло, между тем, пятнадцать лет. Как можно было этого не заметить?
А Коваль… Коваль звучит сейчас как Коваль времен клуба “Поэзия”. Так же задорно, концептуально. Ничего не изменилось, судя по стихам, которые он читал. Зато успех налицо. Благодаря тому же Ковалю “Сборная толстых журналов” разгромила профессионального шоумена Андрея Родионова из команды “Осумбез”, который в порядке эксперимента решил прочесть серьезные, сложные стихи с длинными строфами и закрученными метафорами. Публика эксперимента не оценила.
С Родионовым вообще загадочная история. И с Анной Логвиновой. И с Александром Переверзиным. И с некоторыми другими. После выступлений их стали привечать завотделами поэзии, массированно печатать толстые журналы. Интересно, а что, до чемпионата было не ясно, что Родионов хороший поэт? Или все решила реакция зала, который на одном из вечеров многократно просил его читать на бис? Без зала никак не отличить хорошее от плохого?
Бабочка однодневной, актуальной поэзии умирает очень быстро. Тут надо, по-моему, либо научиться, как Лесин и Емелин, каждый день рождаться заново, либо уж тогда не пытаться запрыгнуть в уходящий вагон и двигаться по своей собственной траектории. Однократная актуальность — заведомо проигрышная стратегия. И сам доволен не будешь, и читателю не понравишься. Как говорил в таких случаях Довлатов, хотел продать черту душу, а вышло, что подарил.
Журналисты обожают сравнивать судорожное московское веселье последних лет с атмосферой Петербурга 1910-х годов, с так называемым Серебряным веком. Думаю, что сравнение некорректно. Хотя бы потому, что ни тогда не было настоящего, массового интереса к поэзии, ни сейчас. Возможен ли он вообще? Да и нужен ли? Об этом см. статью А.Алехина в прошлом номере “Ариона”.
То, что происходило с символистами, акмеистами, футуристами в предреволюционной России, по большому счету сравнимо с бурей в стакане. Революция это лишь подтвердила. А миф, великий миф Серебряного века создавался мемуаристами в тридцатые годы и позже. Возникнет ли миф о Москве нулевых? Будут ли кому-то интересны наши стихи, кроме замшелых историков литературы, которым надо же о чем-то писать свои кандидатские? Предлагаю вернуться к этому разговору лет через пятьдесят. Раньше просто бессмысленно.