Послесловие Максима Амелина
Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2006
ЭЛЕГИЯ ОБ ИСХОДЕ ПИИТА-ДЕСАНТНИКА К.
ИЗ МОРФЛОТА В ПИИТЫ-ХВИЛОЛОГЫ
(диадима катарсианов)
То в страну леву, то в праву ю накреняет?
Капитан морфлотий зрится в горесте тамо;
Вопит в слезиех: “Рожди мя обратне, мамо!”
Матросы его вопрошают: “Почто ор-то?”
Он им: “Отбыл пиит-десантник К. с си борта”.
Дальше говорити не смог из-за рыданий.
Абие души навдерски полны страданий:
Стали матюгати, рвать на теле тельняшки,
По полу ся катати — ах! — плачут, бедняжки.
То-то мучения! Пасмурны вси лицы.
Рвут собе в горе власы, бьют ся в ягодицы.
Компас не наблюдают — беспечность зла в море!
Палубей не драют: унги такожде в горе.
Се мчат: Нептун, Марс, Поэзи╢я, Лингвисти╢ка,
Удивленныя мощию матросска крика.
“Кая, — вопрошают, — непорядку причина?”
“Флот покинул преславный геройством мужчина”, —
Лодье глава рек, дрожай, яко в лихорадке.
После склянки почал бити в лютем припадке.
Нептун все вмиг понял, голосит, как русалка:
“Юрий Викторовль, ах! — тя ми велми жалко.
Где же флоту взяти ироя толь бесстрашна?
Гды другаго найти шутника толь безбашна?
Думаеши, ми без тобе нуждна корона?
Не волю ю носити, ниже волю трона!”
Кнесь водам бросает ся царску диадиму,
Светомы драгих каменей издальне зриму.
Марс столбенеет; статуей римстей он зрится.
“Ну, беда, — рече, — не верю сему!” — крестится.
Подъемлет трезубец, брошенны также само
Нептунем, ся тьма тем раз колет сим упрямо.
“Изыди, — рыче, — кошмарство сонно жестоко.
И бога толиких бед не вынесет око!”
Сознавшю ему, что бдит, кидает и саблю.
Молвит: “Ныне в отшельницы стопы направлю.
Кто аз есмь без десанту? Что десант без Юрья?
Аз не Марс без тя, Юре — ах! — но башка дурья.
Кто лучшае тя правит лопатой саперной?
В руцех тя юже бе подругой воину верной.
Оле напастьми! Оплачю склеврета сильна”, —
Марс, водопадю подобне, слезит обильно.
Починает глаголати зде Лингвисти╢ка,
Не скрывая улыбки доволной ся лика.
“Не охуждайте Фортуну, — молвит, — о други:
Призвали Юрия К. заботы ведь други.
Вем, яко маялся во флоте он во скуке:
Иже час пристал поработати науке.
Пиит-десантник К. выну бе лингвист явный,
Днесь же на катедре буди муж учен славный.
Откроет тайны вси состава пиизии,
Не абы дабы как маракали витии.
Языковедство ся трудями он прославит,
Купно с чим Пегаса побегати заставит”.
“То правде, сестрица, — рече Муза, — велик он,
Десантнику сему покорится Геликон”.
Обаче не могут моря забыти Юрья;
Паче Баренцево тревожит силна буря,
Тоскует по мужу славному — ах! — сице,
В бессильныя злобех прежалостне ярится.
Океан весь преизрядне днесь будоражден,
Алчет матроса дивна, но в том неуважден.
Разверзлися тут престрашне хляби небесни,
Льют ливнепады, не престают, хоть ты тресни.
Уж Япония тонет на манир голландски;
Мнивши вечны быти, леды тают гренландски.
Воды, ветры, тайфуны — все в горе взревело.
Одначе же Бабенко премного весела,
Яко на Ея катедре пиит К. ныне
Бдит во приличнем ему профессорстем чине.
ДОСТОЙНЫЙ НАСЛЕДНИК ФЕЛИЦИАНА МАСЛЫ
(опыт мнимого стиховедения)
Любопытной и всяческого поощрения заслуживающей представляется любая попытка современного стихотворца обустроить пиитическое пространство не по законам намозолившей ухо просодии, а каким бы то ни было иным, отличным от общепринятых, способом. “Элегия” Соломона Полоумецкого и является одной из таковых.
Изрядная ученость и непосредственное знание творений предшественников — первое, что обращает на себя внимание. Уже самый зачин “Что за…” говорит искушенному слуху о многом, отсылая к торжественному началу “Элегии о смерти Петра Великого” (1725) Василия Тредиаковского. Действительно, целый ряд стилистических и “архитектурных” элементов сочинителем позаимствован именно оттуда: аллегории, аллюзии и парафразы — подлинные достоинства высокой поэзии. Особой новизной отличается сравнение морской службы пиита-десантника К. с жизненным поприщем Петра, дальнейшее же пребывание в “профессорстем чине” — с посмертным. Несмотря на несколько мелких “погрешений” противу грамматики (например, в восклицании “Оле напастьми!” частица оле, некогда столь дорогая Симеону Полоцкому, требует после себя либо звательного, либо родительного падежа мн. числа, но никак не творительного, в раздельном же чтении “Оле напасть ми!” просит того же, но в ед. числе), слог Соломона Полоумецкого представляется достаточно выдержанным. Комический эффект, которого сочинитель добивается лексическими и синтаксическими смешениями и смещениями, налицо. Еще больший — возникает от “пьяных”, с неупорядоченными ударениями, строк, оправленных парными рифмами.
За исключением трех, в разных местах расположенных, двенадцатисложных стихов*, все остальные — тринадцатисложны, отчего система стихосложения, которой следует Соломон Полоумецкий, на первый взгляд может показаться силлабической, “слогочислительной”. Однако какая же из разновидностей ее перед нами? — Полагаю уместным, поскольку принципы построения силлабических стихов, и тринадцатисложника в частности, до сих пор остаются слаборазъясненными и малопонятными не токмо пиитам, но даже “хвилологам”, сделать “Отступление о тринадцатисложнике”.
Впервые подобный стих на славянской почве произрос в Польше в первой четверти XV века при эквисиллабическом (равнослоговом), необходимом для пения, переводе латинского гимна из католического “Часослова”. Светской же словесности тринадцатисложник был привит значительно позднее польским поэтом-кальвинистом Миколаем Реем (1505—1569) и стал одним из самых излюбленных поэтических метров**. Существует расхожее заблуждение, что именно польская силлабика была пересажена на русскую почву Симеоном Полоцким в царствование Алексея Михайловича. Необоснованность такого мнения легче всего видна как раз на примере тринадцатисложника.
* Все подобные сбои, встречающиеся в современных печатных изданиях русских силлабиков XVII-XVIII вв., суть ошибки переписчиков и публикаторов.
** О свойствах польского тринадцатисложника см. в книге Михаила Гаспарова “Очерк истории европейского стиха” (М.: Наука, 1989) и в статье Асара Эппеля “О польской и русской силлабике” (“Арион” № 2/2000).
Силлабика, введенная Симеоном, есть не что иное, как часть общей восточнославянской, созданной белорусским поэтом Андреем Рымшей в 80-е годы XVI века, конечно же, не без польского влияния. Именно она, сначала широко распространившись на Украине, стала “на Москве”, в некотором роде, подобием эолийского наречия в античных Афинах. Польский тринадцатисложник, сообразно со свойствами языка, предполагает единственный вариант окончания предцезурного полустишия — женский, у восточнославянского — их три: дактилический, женский и мужской. В таком виде силлабический тринадцатисложник просуществовал в русской поэзии до середины 30-х годов XVIII века, когда неожиданно подвергся изменениям сразу с трех сторон: Тредиаковский превратил его в хорей (1735); Антиох Кантемир в окончательной редакции своих “Сатир”, в переводе “Писем Горация” и в “Письме Харитона Макентина к приятелю о сложении стихов русских” (1738—42) отмежевал от силлабики восточнославянской, окончательно устранив женское (польское) окончание из предцезурного полустишия; “профессор философии в Харьковской славенолатинской коллегии” Стефан Витынский в единственном стихотворном опыте, написанном не без влияния “Нового и краткого способа к сложению российских стихов” Тредиаковского, пошел еще дальше, отринув и дактилическое окончание (1739). Дальнейшего развития, как известно, два последних опыта не получили. Вышеизложенное для пущей наглядности можно свести в таблицу тринадцатисложников:
╢ ╢ ╢ ╢ И╒ И И | ╢ ╢ ╢ ╢ И╒ И восточнославянский, русский (Кантемир)
╢ ╢ ╢ ╢ ╢ И╒ И | ╢ ╢ ╢ ╢ И╒ И польский, восточнославянский
╢ ╢ ╢ ╢ ╢ ╢ И╒ | ╢ ╢ ╢ ╢ И╒ И восточнославянский, русский (Кантемир, Витынский)
где ╢ — безразличный (ударный или безударный) слог, И╒ — ударный, И — безударный, | — обязательная цезура, словораздел, проводимый только по значащим частям речи. Все изменения касались лишь предцезурного полустишия. О необходимости же цезуры Кантемир в “Письме о сложении стихов русских” пишет: “Тринадцатисложный стих, который изрядно эроическим назван, для того что всех способнее соответствует экзаметру греческому и латинскому, должен состоять из двух полустиший”.
Теперь посмотрим, каким же из тринадцатисложников написана “Элегия” Соломона Полоумецкого.
Только 22 (чуть больше трети) из 67 строк в тринадцать слогов соответствуют одному из трех видов восточнославянского тринадцатисложника (самого свободного, предполагающего все три варианта), ведь именно им написана обыгрываемая “Элегия” Тредиаковского — остальные лишены обязательной для такого стиха цезуры. Удивительным образом недавние опыты в области тринадцатисложников Алексея Цветкова* (например, “Диалог Христа и грешной души” и “в феврале в белом боинге из фьюмичино…”) обнаруживают прямое структурное родство со стихами Соломона Полоумецкого, показывая схожие результаты (соответственно 19 из 60 и 10 из 32). Сходство проявляется еще и в том, что оба сочинителя, чувствуя недостаток ритмической организации в своих стихах, пытаются компенсировать его за счет строфической: Полоумецкий разбивает “Элегию” на 14-стишия, а Цветков выстраивает строфы в 15 и 8 строк соответственно. Обычно стихотворения, писанные тринадцатисложником, на строфы не разбивались**. Рискну назвать подобную бесцезурную силлабику “мнимой” или “пальцезагибательной”, поскольку удержать в голове неритмизированную строчку в тринадцать слогов без пресечения можно только с помощью искусственного счета. Однако и у “мнимой” силлабики существует своя традиция. Подлинным ее отцом был написавший в январе 1927 г. шутливо-пародийное послание к Александру Бахраху Фелициан Масла. Под таким псевдонимом скрылся Владислав Ходасевич, который, хотя и был наполовину поляком, “в послании другу не знал числить силлабы”, вернее, числить числил, но устройства старых тринадцатисложников, вероятно, все-таки не знал*, и поэтому изобрел нечто новое и свое.
* См. подборку в журнале «Знамя» № 6/2006.
** Едва ли не единственный известный пример тринадцатисложников, собранных в 6-стишные строфоиды с женскими рифмами ABBACC, — “Письмо к стихам своим” Кантемира.
Кстати, о псевдонимах и мистификациях. Ни в коем случае не желая выступать в роли пресловутого Хризостома Матанасия, мудрейшего публикатора и ученейшего комментатора “Шедевра Неизвестного” (1714), я попытался разузнать что-либо об авторе, сокрывшемся под именем Соломона Полоумецкого, но — безуспешно. Зато удалось идентифицировать героя: всеведущий Yandex на запрос по ключевым словам “юрий викторович профессор бабенко кафедра филологический” ответил однозначно: Юрий Викторович Казарин**, профессор, зам. зав. кафедрой современного русского языка на филологическом факультете Уральского Государственного университета; Людмила Григорьевна Бабенко, профессор, зав. кафедрой, его непосредственный начальник. Так что ветер явно дует из Екатеринбурга. Остается надеяться, что данный опыт оценят и поддержат другие.
* Надо заметить, что русская силлабическая поэзия XVII в. — открытие века XX-го, а первый сборник под названием “Вирши”, в который были включены в том числе и силлабические стихи, вышел только в 1935 г.
** Он же, по другим данным, поэт Юрий Казарин.
Максим Амелин