Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2006
Поэтические вечера, похоже, стали теперь основной формой бытования поэзии и едва ли не подменили собою сами книги — которые и тиражами выходят мизерными, да и те не раскупают и, следовательно, не читают.
Впрочем, традиция это давняя и одна из обычных примет полноценной литературной жизни — в той же мере, что и литературные сообщества и союзы, журналы, альманахи, издательства. Еще участники шишковской “Беседы” имели обыкновение зачитывать свои опусы на заседаниях общества, проходивших в доме Державина: чем не авторские чтения? В общем, “читал свои ноэли Пушкин…”
Возникнув так давно, традиция “устной” поэзии никогда не исчезала, но в разные эпохи и роль играла разную, и формат меняла. То обретала характер более спонтанный, “домашний”, импровизированный, то вполне официозный, а то и черты срежиссированного шоу. В Серебряном веке авторские чтения сделались заметнейшей составляющей литературной, да и общественной жизни. Про аншлаговые вечера Бальмонта в Политехническом и про скандальные выступления футуристов написано предостаточно. А о 60-х и помнят-то главным образом по переполненным стадионам и тому же Политехническому.
И если судить по степени развития устных форм этой самой литературной жизни, то придется признать, что нынешние времена очень напоминают начало и середину прошлого века.
В самом деле, “в одной Москве около пятидесяти поэтических площадок, регулярно используемых по назначению. Фестивали, вечера, презентации”, — пишет Ян Шенкман, упоминая о “ставке на общение и живой контакт. На устное чтение в противовес печатному продукту”*. Причем если еще не так давно поэт и слушатель был, так сказать, един в двух лицах, то теперь образовалась постоянная и не такая уж малая аудитория именно слушателей. В общем, “устный продукт” — на удивление востребован.
Но этот процесс, кажется, имеет свою оборотную сторону, и, как водится, вторая сторона отчасти компрометирует первую.
Во-первых, хотя поэтических площадок плодится все больше, стихов, которые действительно стоит послушать, звучит все меньше. Такое впечатление, что серьезные поэты сознательно или невольно отстраняются от того, чтo╢ нынче происходит на поэтической эстраде — да ее и правда стремительно заливает поток стихотворной чепухи. “Тусовочная” атмосфера, господствующая на всякого рода поэтических акциях и вечерах, планомерно отодвигает собственно поэзию на задворки. Кстати, процесс еды, который все чаще делается едва ли не обязательным элементом любого литературного мероприятия, также не очень способствует усвоению поэтического текста. Стихи оказываются лишь поводом, так что отвлечь слушателя от приема пищи становится для поэтов чуть ли не делом чести — а ведь далеко не всякий чувствует в себе силы и желание сразиться с бутербродом за внимание аудитории.
Но дело не только в этом. У эстрады — свои законы. Она рассчитана на непосредственную реакцию публики — и неизбежно подталкивает к привлекающим слушателей эффекту и эпатажу, тем самым вытесняя более трудное для восприятия (и часто — более глубокое по содержанию). Удачное выступление невольно соблазняет поэксплуатировать раз найденную интонацию, маску, манеру: узнаваемость вырождается в самоповторение. Не говоря уж о том, что изрядную долю “устной” стиховой продукции и вовсе составляют поэтические симулякры — эстрадные уловки, замещающие поэзию. Текст перестает быть самостоятельным, превращается в нечто вроде “либретто”, где слово — не главное. Появилась едва ли не целая генерация стихотворцев, порожденных форматом устного выступления: в печати их тексты вряд ли бы пользовались успехом.
Кстати, все это не так уж безобидно и для слушателей. С одной стороны, раз уж все равно стихов не читают, то пускай хоть так. А с другой — не возникает ли тут иллюзия причастности к поэзии без чтения? Так ведь и вовсе отвыкнуть можно: читать стихи — тоже своего рода труд. А тут посидел полтора часа в кресле, а то еще и кофе-пиво попиваешь — и приобщился…
Несмотря на столь очевидные, казалось бы, тенденции, авторские чтения чуть ли не единогласно признаются основной формой презентации поэтического текста. Вот, например, мнение Владимира Губайловского: “Поэт должен читать свои стихи, потому что никто другой этого сделать не сможет. Стихи, не наполненные его живым голосом, еще не вполне существуют. А прочитанные, они могут получить необходимый импульс для путешествия в будущее”**.
Не говоря уже о том, что “в будущее” как-то пролезли и Гомер с Овидием, и Пушкин, и еще немало поэтов, голоса которых подавляющее большинство читателей слыхом не слыхивали (т.е. для них они — все равно что вслух и не читали), разве не заключается мастерство поэта, в частности, как раз в том, чтобы — запечатлеть голос: дать читателю возможость услышать свои стихи, оставаясь наедине с книгой?
А вот Марина Цветаева, эта великая максималистка, вообще видела в эстрадном чтении стихов позорную сделку: “Поэт всегда заметает следы. Голос поэта — водой — тушит пожар (строк). Поэт не может декламировать: стыдно и оскорбительно. Поэт — уединен, подмостки для него — позорный столб. Преподносить свои стихи голосом (наисовершеннейшим из проводов!), использовать Психею для успеха?! Достаточно с меня великой сделки записывания и печатания!
— Я не импресарио собственного позора!”
Безусловно, это крайняя позиция (фактически “молчи, скрывайся и таи”), но в словах Цветаевой много справедливого: устное представление поэтического текста нередко становится “сделкой” с поэзией, а то и фальсификацией. В доказательство такой вот любопытный факт истории русской литературы, описанный в известном труде Владислава Ходасевича.
Общепризнано, что стихи, написанные Гаврилой Романовичем Державиным в последние годы его жизни, ощутимо слабее прежних, да и сам поэт об этом догадывался. В 1816 году должны были выйти тома шестой и седьмой державинского собрания сочинений, за которые поэт особенно беспокоился (туда входили стихотворные драмы и всякого рода мелочи). “То и дело он перелистывал рукописи, словно пытаясь угадать их грядущую судьбу. Ему хотелось бы прочитать их чужими глазами, чтобы узнать заранее, каково будет их действие на ценителей, на потомство. Обидно было ему являться перед нынешней критикою не в полном блеске.
Тут-то он и прослышал, что существует замечательный чтец… Сергей Тимофеевич Аксаков”. Державин пригласил к себе Аксакова и попросил почитать ему его собственные стихи: “Аксаков был настоящий художник декламации. В “жаре и громе” его чтения (как он сам выражался), слабые трагедии и стихи приобретали те магические, непостижимые уму свойства, без которых нет великой поэзии, но которых как раз этим трагедиям и стихам недоставало. Державин слушал — и декламаторские достоинства чтения старался относить на счет литературных достоинств читаемого (хотя, конечно, отдавал должное и таланту Аксакова). Чем его более волновало чтение, тем он более утешался и успокаивался за судьбу неудачных своих творений. Он заставил Аксакова перечитать все трагедии, даже переводные, и все надписи, эпитафии, послания, басни и прочее. Если Аксаков, случалось, читал с меньшим жаром, — очарование пропадало, Державин сердился и говорил:
— У вас все оды в голове, вы способны только чувствовать лирические порывы, а драматическую поэзию не всегда и не всю понимаете”.
Так может, “подпорка” устного исполнения нужна только тем стихам, которые без нее как бы не существуют? И “державинский синдром”, охвативший ныне русскую поэзию, следует признать не расцветом литературной жизни, а болезнью?
Все было бы так, если б не удовольствие — и правда ни с чем не сравнимое — послушать выступление действительно крупного и любимого поэта.
Природа этого удовольствия не вполне понятна. Возможно, подчас мы приходим на поэтический вечер для того, чтобы сличить впечатления: удостовериться, что образ, возникший в нашем воображении, не исчезнет и не превратится в прах — имея в виду, понятно, отнюдь не совпадение “поэтического” и “человеческого” облика, но именно цельность и единство поэтической личности, в том числе и — запечатленного в стихах и реального голоса.
Иногда — не находишь того, что ищешь, иногда — все до странности “похоже”.
И хотя посещать авторские чтения для ценителя поэзии настолько же необязательно, как и читать все то, что возникает “около” стихов — автобиографию поэта или его комментарии к своим стихам, — они и правда способны вызывать восхитительное чувство причастности к свершающемуся поэтическому событию.
Но это — когда стихотворение именно что “вполне существует”. И не стоит впадать в державинскую ошибку, пытаясь обмануть литературу, — в нее все равно войдет не голос, а текст, который сам свидетельствует за себя.
* Я.Шенкман. “Куда” и “зачем” литературной жизни. — Арион № 1/2004.
** В.Губайловский. Голос поэта. — Новый мир № 10/2004.