Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2006
СТОЯЧАЯ ВОДА
лист, падая с дерева, достигает земли
через сутки.
Это тишина.
Так движутся события — черепашьими шагами.
Просители перед дверью главы администрации
перебирают свою нудную тщету.
Главврач больницы — владелец торговых киосков.
Журналисты местной газеты — только женщины.
Они грустно зависимы от районной власти,
как от пьяницы-мужа.
Казаки требуют землю в бессрочную аренду.
Но земли для них нет.
У меня в кухне под иконой
в фарфоровой вазе стоят искусственные цветы.
В двух шагах от города пахнет полынью.
Человек здесь не одинок, он обглодан, как кость,
родственниками, сослуживцами, знакомыми, детьми.
Пивнушка расположена прямо на лужайке.
Все знают: качают пиво в раю,
а отключают в аду.
Поэты, художники, барды объединились в клуб,
по воскресеньям выставляют свои картины у фонтана
и поют песни.
Прохожие с унынием проходят мимо творцов.
К вечеру таланты занимают друг у друга и напиваются.
Но самый ушлый бард торгует кассетами
Жасмин и “Блестящих”.
До революции здесь жили пять помещиков,
которые проигрывали и отыгрывали в карты
свои состояния.
Скука — это пустая бутылка из-под рома,
которую матросы выловили в океане.
Вместо записки о помощи какие-то матерщинные каракули.
С приходом зимы начинается битва
с сантехниками домоуправления.
Они чуть ли не в каждой квартире
меняют батареи,
но теплее не становится.
И все-таки событие: неделю назад
цыгане проткнули вилами
главного зоотехника колхоза “Наша Родина”.
Он выжил, а бродяги уехали в другой район.
Я выуживаю слова, словно рыбу в стоячей воде,
попадается мелюзга,
но и она пахнет тиной.
на ноге рожа и свищ.
Врач сказал, если пуля задела кость — уже хуже.
Валентина Ивановна возила сына в Новопокровку к знахарю,
тот что-то побормотал, наложил траву,
и бойцу полегчало, —
однако инвалидности не миновать.
Андрей ни с кем не общается,
сидит в затемненной комнате и читает Кьеркегора.
Когда ему было два года,
Валентина Ивановна выложила кирпичный дом
и выкопала гараж —
подвода земли в день.
Дед был двухметрового роста
и однажды убил кулаком коня —
казачий сход лишил здоровяка земельного надела.
А бабка дала отпор домогавшемуся красноармейцу,
потом тот ездил с ее разрубленным телом по станице,
крича пьяным голосом:
“Все равно мы, русские, сильней вас, казаков!”
Вышивает Валентина Ивановна по ночам: крестиком —
божницы, рушники, пояски.
Канон не противоречит личной фантазии.
Русые волосы, зачесанные назад,
тронула первая седина.
Нужда — это когда человек по пояс в земле,
каждое движение через силу,
а ворочаться надо.
Помочь маме прополоть огород,
вечером приготовить борщ,
булочки на воде и соде,
выстирать белье.
Весной по ночам светло от цветущей жерделы или вишни.
Дальше пойдут овощи.
Летом пчелы будут осаждать лохани
с абрикосовым, яблочным, вишневым вареньем.
Андрея вчера опять отправили в госпиталь в Ростов-на-Дону.
МУЗНЯ
и шофер требует плату:
распить с ним пузырь
или хотя бы принести стакан.
Любовница редактора районной газеты
получает приглашение на сочинское телевидение,
и он хвастает:
— Три года обкатывал,
пока не вышла в люди.
На безденежье дед с бабкой так расцапались,
что она взяла нож,
а он распахнул рубаху.
Старая теперь ходит в больницу с передачами.
Во Дворце культуры подростки слушали-слушали
эстрадные песни,
а потом заключили:
— Музня.
Нотариус Смахтина ждала битый час
любовницу мужа,
а только та сошла с автобуса,
отхлестала при всех веником.
Сергей, водитель маршрутки,
подруливает к детскому саду
и уединяется в подвале с поварихой Анной,
старший сын которой вернулся из армии.
На дороге порой валяется мелочь.
Не поднимать!
Это старухи разбрасывают заговоренные деньги,
чтобы передать болезни.
Предприниматель Горохов выстроил два трехэтажных дома,
огородил железными воротами,
но кто-то измазал их дегтем.
Подсознательная бессильная ненависть
порой выражается в странных поступках:
шел-шел человек,
взял и узорно помочился посреди улицы.
Водитель автомобиля даже затормозил,
ожидая, пока тот оправится.
Все происходило в полной тишине.
Бунт состоялся.
Бродишь по городу, сосланному за какие-то грехи
к черту на кулички,
празднуешь свое одиночество.
Несешь крест тупого общения,
стоящего на трех китах: “Почем? Поесть! Поспать!”…
Нет, лучше часами следить, как перемещается муха по потолку,
чем разговаривать с человеком,
для которого все равно,
что искренность, что лицемерие.
Возмущаться этим дремучим лесом
все равно, что выражать протест стойке бара.
Икар падает, так и не долетев до макушки
фонарного столба.
Залезть на крышу местной больницы,
где все платно — от простыни до пенициллина, —
и играть в нарды под проливным дождем
со сторожем: — Вот мы и дома.