Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2005
ВИД НА МОРЕ Ай, Черное море!.. Вор на воре! Багрицкий Вид на кладбище. Вид на луг. Вид на море. Зажигается русский Юг на Фаворе, на Босфоре горит маяк, на Утрише. Можжевельник, дельфины, мак. Нувориши, вор на воре. Растут дворцы. На ночь глядя свищет свыше во все концы некий дядя, ни Эолом не назову, ни Бореем - свищет свыше, задул Москву, не жалеем. Обнаружит иной поэт с перепоя на часовне, которой нет, имя Цоя. Все идет по твоим следам тень Арбата. Голова твоя тут и там виновата. В горле вьющегося стрижа не гитара - звон кладбищенского бомжа, стеклотара. - Выхожу ли, не твой кумир, на дорогу - освежается Божий мир понемногу. Кто в отчаянии, мой друг, кто в фаворе. Вид на кладбище, вид на луг, а в конце концов все вокруг - вид на море. Цвет акаций на парусах, шум акаций. Вид на жительство в небесах, может статься. Не подвластен тяжелым снам, свет с востока шарит затемно по волнам - глаз пророка. Наступает и у бомжа перековка. На маячном столпе свежа облицовка. Тень обкуренного бича тает в росах. Свет прожекторного луча - тоже посох. . . .
Севера╢ на Юге, севера╢ нефтью платят за покой и негу, с пальмами заросшего бугра наблюдают альфу и омегу, но пора, добытчики, пора делать ручкой чувственному брегу. Там, где нас накормят на убой, слышится родная буровая, выйдешь к морю - спустишься в забой, сляжешь, с остальными голодая, и в висках колотится прибой, и в глазах темнеет птичья стая. Ладно, дорогая, бог с тобой, пусть играет музыка живая. Пусть родная женщина доспит, после будет некогда и негде. В небесах мерцает антрацит, птица гибнет, ибо рыба-кит брызжет до небес фонтаном нефти. БАЛЛАДА О ГОЛУБИНОМ БАЗАРЕ Голубиный базар на слоистой скале. Там пасется коза и слоняется муза. Шелест моря похож на шато и шале приблизительно так же, как я на француза, но Лазурного Берега чуется дух и воркует в расщелине галльский петух. Из Неаполя завтра придет пироскаф. Пароход из Марселя появится позже. Задремавший извозчик, с откоса упав, утащил за собой и телегу, и вожжи, и кобылу - кобыла осталась цела только в памяти волн. Уцелела скала. Ломовой был изъят из волны и вполне оказался опять на волне, на коне, - описав недоступную глазу спираль, получил фаэтон, и на том фаэтоне понеслась суфражистка Пизе де Корваль, целый мир полыхал у нее на ладони. По общественным нуждам катила она. Беспокоил красавицу доктор Будзинский. Ибо к доктору ходит чужая жена. Это ранит острей, чем кинжал осетинский. Разговорами полон глухой городок, и летит на скалу золотой голубок. Золотой треугольник, увы, не пустяк, особливо в домах мавританского стиля. Славный доктор Будзинский почти холостяк, но при всей предприимчивости простофиля, и его уберечь - благородная цель. Тут случился Неаполь, а позже - Марсель. Тут общественность лечится морем, песком, в ваннах солнца и воздуха, возле курзала в лаун-теннис играя в саду городском. Тут Пизе де Корваль ничего не сказала. А потом революция грозно пришла и смела все вокруг - уцелела скала. Фаэтонщик по праву возглавил ревком и подумывал о Монументе Кобыле, и не где-нибудь там, а в саду городском, в том, который фашисты потом разбомбили. Блеют козы, и слышен за тысячи лье голубиный базар на слоистой скале. ВИТЯЗЕВО. XIX в. У майора Витязя на душе неплохо, защищают воины наши интересы. Ах, жена законная, не реви, дуреха, с гор слетают соколы - страшные черкесы. Он лежит под пушечкой, в пух и прах разбитой, он велит товарищам не сдаваться турку. Государь по облаку проскакал со свитой, а спустившись с лошади, станцевал мазурку. У майора Витязя в жизни довоенной было все, и выросли в смерти ненавистной белая акация, вяз обыкновенный, ива вавилонская, клен ясенелистный.. . .
С саксофоном в зубах музыкант небесплатный, заиграв ввечеру о любви незакатной, замолчит и заплачет навзрыд, ибо рядом, исполненный небесталанно, с сигаретой в зубах восковой Челентано, сев за столиком, солнце затмит. На подходе бригада и дон Корлеоне, пацаны из Ростова, ребята в законе, с "калашом" Аль Пачино, застыв на балконе, кого надо на пушку берет: это кто на эстраде орет? Собирая по берегу визги и гулы, я приветствую вас, восковые фигуры. Вы врагам затыкаете рот. Приблизительно так же, как муха на розе, вы нужны мне, красавчики и мафиози, но ваш подвиг, в натуре, высок. Лучше маковый цвет, отыгравший в июне. Лучше мертвый поэт, чем хайло на трибуне. Лучше звук, уходящий в песок. Лучше песня, добитая в срок. Ул. КРАСНОЗЕЛЕНЫХ Старуха кричит на старуху, проруха кричит на проруху, кто мать, а кто дочь - не понять, и глазу сработать непросто, коль матери за девяносто, а дочери - семьдесят пять. По глупости в нанятой хате неправильно сплю - на закате, но хуже не спать вообще. Приблазнится винная бочка роскошней, чем царская дочка и Бэтмен в крылатом плаще. Я тут адаптирован напрочь, и катится солнечный обруч по воздуху, а на дому, причастен к семейному хаю, лишь отчеством располагаю, мне имя и впрямь ни к чему. На улице Краснозеленых ни красных уже, ни зеленых. Под эгалитарный девиз успели несхожие лица до неразличимости слиться, не нужен им даже дефис. Ночную встречая прохладу, хожу, как Мичурин по саду, а также как Рудый Панько. Бессонница. Бездна порухи. От вас, дорогие старухи, меня отличить нелегко. Ни красных уже, ни зеленых, ни белых, ни водок паленых, ни одеколона "Кармен". Черкесская злоба из сакли, архонт Гераклеи Ираклий и рыночный гений Армен.. . .
Вилла, виола, эолова арфа, белое олово высокогорья. Мохом пошла триумфальная арка в северной части Средиземноморья. Всюду гречанки торгуют, на рынке римлянки тоже толкутся, повсюду голь собирает, отвергнув новинки, бухты разбитую стеклопосуду. Навоевались? Парят нимфалиды. Розовый куст облепили наяды. Попусту где-то в припадке обиды изготовляются тонкие яды. Свалены в кучу триремы и кеды. Трубы трубят в аквапарке Победы. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ БАЛЛАДА Жить у железной дороги, петь о железной дороге. Кто там бежит по крыше? Кто-то вполне двуногий. Дом у него убогий, двор у него убогий. Испокон и навек. Птица ли, человек. Ни итальянских зодчих, ни средиземных вилл. Стрелочник ли, обходчик. Что он бежит по крыше? Что наверху забыл? Поезд ли догоняет, с рельсов ушедший ввысь? Или его гоняет серая мышь, как рысь? Или ему до света в ухо орет жена, что никому на свете жизнь ее не нужна? Запах каленой стали. Запах снотворных шпал. Памятник на вокзале - пусто на пьедестале, надпись: они устали. Ты всю дорогу спал. Вот он взлетает с крыши и не глядит назад. Следом за ним не мыши - дети его летят. Не говори мне: это - утренние грачи. И о судьбе поэта лучше уж помолчи. Блещут в лучах заката лом, молоток, лопата, гаечные ключи. Вот он из глаз пропал. Родина не виновата. Ты ее всю проспал.