Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2005
. . .
В межтамбурном проходе заиндевел металл. Вагон на стрелках водит. И градусник устал. Но грузны расстоянья. Но бешены мосты. И птица без названья кричит из темноты. А там одно и то же: снега, снега, снега. И холодом по коже. И больно ночь долга. Кто там в полях кочует за белой пеленой? Моя страна ночует, как желудь ледяной. И две огромных тени по насыпи бегут, как-будто в этой теми кого-то берегут.. . .
Стихи, распродажа эмоций, листанье чужих дневников! Вы - судовожденье без лоций, ученье без учеников. Зачем нас так мало на свете, готовых пойти до конца, где больше - ни жены, ни дети, лишь слово стоит у лица? Где высшая мера успеха - чужого восторга озноб. Где давишься кровью от смеха, с собою таская свой гроб. Где строчка стареет до взлета. Где надо шустрить и плясать. Кому-то доказывать что-то. И болью сердца потрясать.. . .
Вон Россия пашет и строгает, и хлеба домашние печет. Сдержанно правителей ругает, но всему записывает счет. А Москва в своей отдельной зоне ходит цацей, сиськами тряся, в привозном ворсинистом визоне, из себя особенная вся. Так ведь я, бродяжная столица, знал тебя в баульные года!.. И еще мне долго будет сниться трехвокзальной площади орда, мыльный дух и храпа кубатура, мусоров правоохранный раж. Пофорси покуда, девка-дура, локотком промеривай метраж! На тебе наряд цветками вышит... Только знай: с восхода до темна за твоей спиной молчит и дышит все тебе прощавшая страна.. . .
Вот гортани моей резонансный объем-оболочка, трубка воздуховода, колки сотворенья - хрящи. А под ними - зиянье, провал, непомерная бочка, чтобы звуку срываться с расчетливой силой пращи. Чтобы петь, бормотать, улюлюкать, шептать-обрываться (Ай, спасибо, Хозяин, богатые даришь дары!), на чужих языках Русаковым при всех называться - до отходного хрипа, до той, недалекой, поры. Но покуда я есть и ломаю кудлатые брови, и антоновка слова хруптит на просевших зубах - говорить, говорить о напоре восторженной крови, мокром плеске и лёте соседских вологлых рубах!. . .
Нотной грамоте в детстве не учен и не зная скрипичных ключей, я, однако, был музыкой мучим, хоть и был ей, по сути, ничей: я кларнета разборное тело благодарной рукой не ласкал. Мне по ниточке флейта не пела и ладонью смычок не плескал. Но искусству нужны однолюбы... И однажды я так захотел! Птичьей гузкою выпятил губы - и услышал себя: я свистел. Так пришло мое освобожденье! Я шагнул в отшатнувшийся зал и несносный романс "Пробужденье" у него на слуху растерзал. Я свистел от высокого чувства. Я у мира во мнении рос и сносил, как стигматы искусства, приговор: "Свистунов на мороз!" Исполнители малого жанра - этот мим, тот солист на пиле - как же истово, цепко и жадно мы висели у муз на поле! Нам досталась нелепая слава, бестолковой фортуны дитя... "Так свистать!" - мне велела держава, ослепительной фиксой блестя.