Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2004
. . .
Москва! несгораемый ящик моих неземных платежей - пропал полированный хрящик в бурьяне пустых площадей. На римских руинах Манежа гуляют столичные львы, уносят высотные краны на небо фрамуги "Москвы". Наденешь резиновый плащик, и в путь, не касаясь земли. Я был неумелый рассказчик: ладони в кирпичной пыли. Зашейте меня, как военный пакет за подкладку - Москва! и гонят по небу, как пленных полвека назад, облака.. . .
Афанасию Мамедову 1. "Алла-алла!" - по черным веткам крепостных кипарисов каспийский ветер шелестит, налетая на зимний город. "Алла-алла!" - музейный сторож, старый бакинец, пальто в побелке, перебирает ключи, как рыбу перед базаром. Он отворяет двери в гробницу, но сам не входит. У рассеченного кипариса ждет, поднимая ладони к небу. Я прикрыл створку и остался один в голых стенах. Посреди склепа застыли семь каменных надгробий. Они были похожи на лодки (или вагонетки), вмерзшие в холодный известняк. Кто лежал под этими лодками? Когда отправились в путь? Несколько строк куфической вязью - вот и все, что от них осталось: "Величайшего шаха поэт придворный, оды писавший, певший гимны, ныне печальный я стих слагаю. В год восемьсот девяностый хиджры умер Халиллуалла! под этим камнем лежат его прах и кости". Кто бы узнал о тебе, скажи мне, князь Апшерона, имевший земли от Шемахи до Шеки и дальше? Кабы не строчка на камне, ныне кто бы с тобой перемолвил слово? Как ни ложись ты, каким узором ни покрывай на руках запястья, прах отличает от пыли время. Но и оно проходит. 2. На третий день мы решили поехать за город, в сторону Баилова. Я слышал, там еще сохранились нефтяные вышки братьев Нобель, и мне почему-то хотелось их видеть. День стоял погожий - когда море сливается с небом - за два ширвана таксист в ушанке, в прошлом московский инженер-химик, подбросил нас на холм по трассе и высадил подле большой мечети. Эту мечеть построили недавно, и она лоснилась, как эклер, на фоне портовых кранов. Обмотав голову платком от ветра, ты осталась у парапета и смотрела вниз, на слепое море. Я же полез по сыпучему склону, где лежал террасами старый погост, и чем выше я забирался, тем меньше становился твой силуэт; тем старше казались камни; тем больше сухой травы в головах кустилось. Какие-то норы и дыры зияли в земле, и просто обломки могильных склепов: все перемешалось наверху. Ничего не разобрать - только воздух ревет и грохочет в ушах все время. . . . . . . . . . . . . .Так они и лежали, продуваемые гирканскими ветрами: пятки наружу, без имени-отчества, в своих неуютных, дырявых норах, а ржавые башни братьев Нобель все кивали и кивали своими головами. И тогда я подумал: умру, пусть крошится камень и пятки мерзнут, пусть выдувает слова на плитах ветер - или гоняет мусор - буду ворочаться с боку на бок, то лицом на восток, то лицом на север, и повторять на чужом наречье: "Алла-алла!" - по ночам пересчитывая качалки.. . .
"Царство небесное, кровь с молоком". Что же так ноет под левым крылом? Нету ни капли во фляжке. Мусор какой-то, бумажки. Синий халатик висит на крючке. Пьяный архангел на медном ключе что-то тихонько играет. Ветер в стропилах гуляет. Пусто на лестницах! Нет никого, кто бы ответил: зачем? для чего эти стальные прилавки? Просит архангел добавки - суп из пакетика и облака. Смерть бесконечна, а жизнь коротка. Тает монетка ментола во рту. Плечики тихо стучат на ветру. Спичек и соли; фонарик в горсти. "Не ошибись, выбирая пути".. . .
"Татарская "Старая Крепость" на левом плече Коктебеля - зажарь мне кефаль на мангале и рюмку мадеры налей! Пока не стемнело над морем. мы с морем та-та-та поспорим. нам та-та-та-та-та рифмы помогут та-та-та, та-та..." Но что-то не сходилось в этот вечер на каменной веранде Коктебеля. "Иван Шмелев" у пятого причала пытается напрасно бросить якорь - с такой волной! и катер сносит в море. А я прошу татарина мадеры. Когда холодный ветер гонит волны и мелкий дождь качается над ними, мне в Коктебеле кажется - звена - зерна - узла - недостает в пейзаже. Зря ветер перелистывает волны! Из этой книги вырваны страницы, и я плачу промокшими деньгами за рыбу на мангале. Мой татарин смахнет остатки. Лавки и лотки, и чертовы отроги Кара-Дага - он мог бы тряпкой весь поселок смахнуть. На что ему поселок. Сырая парусина лупит воздух. Накрашенная баба в караоке рыдает про измену и любовь. Я слышу на бильярде стук шаров. Мне в Коктебеле кажется - судьба бросает на сукно в шалмане жребий. Скажите, что за числа на шарах? Там говорят, что ночью на дороге разбился грузовик; что все погибли; а мой татарин в розовом трико картонкой молча машет у мангала, и я пойму, что рифмы для распада не существует. На каменной веранде Коктебеля я слышу, как "Иван Шмелев" дает еще один гудок - и отплывает. С такой волной! он курс берет на Керчь и с ходу набирает обороты, а я сижу, и кажется, что глина полосками стекает по лицу. Я трогаю лицо, но рук не вижу. В такие дни в Крыму темнеет рано.. . .
Сад Люксембурга и Парк Победы, вязы на острове Маргариты - в этом лесу еще есть просветы, красные в сумерках габариты. Иллюминация из Поднебесной посередине пути земного: колется воздух, и листьям тесно, и начинается все по новой. Девочки в пачках! парижский вечер, небо затянуто пленкой дыма. Вот - кто-то знакомый идет навстречу, и, улыбаясь, проходит мимо.