Вступительное слово и публикация Михаила Шаповалова
Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2004
< ТРИ СЕСТРЫ, ИЛИ ФИГУРА УМОЛЧАНИЯ
Георгий Аркадьевич Шенгели (1894—1956) принадлежит к младшим поэтам Серебряного века. В начале литературного пути совершил турне по городам России от Петрограда до Тифлиса с Игорем Северяниным. Был дружен с Волошиным и Мандельштамом, Нарбутом и Ахматовой. Выработал свою поэтику, которую назвал “атомистической” (если материя состоит из неделимых частиц — атомов, то поэзия, по Шенгели, создается из ряда образов, где каждый есть синтез зрительных впечатлений и всякого рода знаний). Книги стихотворений “Раковина” (1922) и “Норд” (1927), а также переводы Эредиа и Верхарна принесли ему известность в Москве литературной. За “Трактат о русском стихе” он был удостоен звания действительного члена Государственной Академии художественных наук. Брюсов пригласил его в качестве профессора вести курс стиха во ВЛХИ. В 1925—1927 годах Шенгели избирают Председателем Всероссийского Союза поэтов. “Георгий Аркадьевич устраивал всех, — вспоминал в начале 70-х Рюрик Ивнев, — подлинный поэт, он вызывал уважение своими обширными познаниями, был объективен”.
В 1927-м Георгий Шенгели вступил в полемику с “агитатором, горланом, главарем” и выпустил книгу “Маяковский во весь рост”, с не потерявшими по сей день остроты разборами стиха Маяковского. В ней подмечены и важные черты его характера и манера поведения. Однако, апеллируя к современникам, Шенгели был вынужден говорить на их языке, и общая оценка (Маяковский — выразитель люмпен-мещанства) кажется несколько надуманной.
Эта книга принесла Шенгели крупные неприятности. Он стал постоянной мишенью для партийной критики. Особенно после того, как Сталин наложил на письме Л.Ю.Брик резолюцию, начинающуюся словами: “Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи”. Маяковского возвели в культ, а за Шенгели закрепили ярлык — “травил Маяковского”.
С трудом удалось ему издать “Избранные стихи” (1939), в предисловии к которым академик А.И.Белецкий писал: “Шенгели — поэт большой литературной культуры”. В послевоенные годы печатали только его переводы, среди них Гюго и Байрон.
В неопубликованной части литературного наследия Шенгели обращает на себя внимание поэма “Эфемера”. Она начинается строкой “Поэмка мне приснилась…” Надо сказать, что сны, остраненные видения, лирические ситуации, граничащие с абсурдом, — занимают в поэзии Шенгели заметное место: от раннего стихотворения “Кувшин” (1920), где дана сцена искушения Славой, до позднего стихотворения “Сон” (1955), в котором растворена боль по рано умершему отцу.
О чем же поэма? Георгию Шенгели “приснились” три сестры, жены капитанов, живущие в южном портовом городе. Вот только имя младшей из них он не в силах вспомнить. Он точно называет приметы наступившего XX века: восстание на Мартинике, “боксерское восстание” в Китае, восстание матросов на броненосце “Потемкин”. Он живописует гостиную сестер, показывает их душевную открытость, доброту, и только третья — она и есть Эфемера — присутствует в этом мастерски написанном сне промельком, или лучше сказать — эфемерно.
После десятилетий ломки страны автор возвращается в знакомый дом, где застает двух сестер, а третья отсутствует. Кто же она? Писалась “Эфемера” на склоне лет, когда все иллюзии у автора были изжиты. Победа в Великой Отечественной войне, за которую заплачена страшная цена, не принесла хотя бы частичной свободы и справедливости. Написанные книги весомым грузом лежали в столе, шансов на их издание — никаких. И громче иных мелодий в памяти звучал мотив Утраты. Прежний, давний и цельный мир распался, о нем иллюзорно напоминал время от времени возникающий женский образ. То ли юношеской любви, то ли не нашедшей пути к нему Славы. А быть может, и той гостьи, что не ждут. Когда-то Игорь Северянин в стихотворении “Георгию Шенгели” писал: “Ты — завсегдатай мудрых келий, Поющий смерть, и я, моряк, Пребудем в дружбе: нам, Шенгели, Сужден везде один маяк”. Надо отдать должное, Северянин уловил в младшем собрате по перу тягу к высокому искусству и вкусовое пристрастие к теме смерти. Если учесть, что в “Эфемере” неназванная третья из сестер ищет автора и скоро придет в дом, то последнее предположение весьма вероятно.
Интересна поэма и с формальной стороны. Все поэмы Шенгели написаны в традиционном ключе: они имеют строгий сюжет, завязку действий, героев и антигероев, кульминацию, эпилог (см., к примеру, книгу “Вихрь железный”, мной составленную* ). Но “Эфемера” — поэма иная, скорее модернистская. Это поток сознания, сон, в рамках красочного стиха. Превосходно вооруженный филологической культурой, поэт достигает эффекта благодаря сжатости стиха, его энергичности, когда отсутствие рифм при чтении не замечается.
Прав был почтенный академик А.И.Белецкий в оценке поэта Георгия Шенгели, читатели “Ариона” имеют возможность убедиться в этом воочию.
Михаил Шаповалов
Георгий Шенгели ЭФЕМЕРА поэма Поэмка мне приснилась - В книжечке записной, Толстенькой и квадратной, Величиной в ладонь, И - странно - на обложке, На голубой бумаге Клочки зеркальной фo╢льги Гнули лукавый блеск. Ты помнишь, в "Дон Кихоте" Рыцарь какой-то есть, Чей панцирь был усеян Луночками зеркал; И карусели крутят Зеркальные осколки, - Приклеенный к дельфинам Блестящий пересверк. Нелепо и прекрасно Игрою детских тайн В сплошной тяжелой плоти Отверстьица в простор: Сиянье, невесомость, Воспоминанье светов, В которых мы купались, - Души и мотыльки. Поэмка мне приснилась... Какой-то милый порт, Тонкие стрелки молов, Выдвинутых в лазурь, Белые канонерки И черные фелюги, И яхта адмирала С названьем "Эриклик". И там, за третьим молом, У городской черты, Вдоль набережной тихой Вытянулся бульвар И белые постройки Без всяких украшений, И между ними домик В зеленых жалюзи. И в нем, в квартирке левой, Три женщины живут, Три очень молодые, Дружные три сестры. Одну зовут Людмилой, Зовут вторую Ольгой, А младшую - не помню, Не помню, хоть убей! У них в гостиной, знаю, Пьянино у стены И лаковые ширмы В драконах золотых, Японские подносы И виды Фузи-Ямы, И на пьянино ноты: "Ля птит тонкинуаз". Еще начало века. Еще по вечерам На стол приносят лампу В матовом колпаке, И граммофоны - редкость, И про аэропланы Только в журналах детских Можно порой прочесть. И все же новой эрой Веет сквозь жалюзи: Боксерское восстанье Едва усмирено; Поэт Валерий Брюсов Поет про "полдень Явы", Тихого океана Муссоны дуют в Крым. У трех сестер альбомы: Открытки и фото, - Пять узких труб "Аскольда", "Варяг" и "Ретвизан", И мичмана╢ в чеканных Воротничках крахмальных, И, в кимоно павлиньих, Куколками, мусме. И пусть на Мартини╢ке Лавой смерти Сен-Пьер, В купринском "Поединке" Пусть гибнет Ромашёв, - Прелестно утро века, И нежен корилопсис, И поджиданье сладко Уехавших мужей. Три милые сестрицы Живут одной семьей, - Насмешницы, певуньи, Охотницы болтать. Их в городке не любят За нрав и миловидность, За то, что офицеры У них весь день торчат. Редко в Морском собранье Увидишь трех сестер, Балы в Английском клубе Не очень манят их, Зато в казармах флотских На всех матросских елках Они всегда готовы "Русскую" отплясать. У них за самоваром Сборища мичманов, "Сережи" и "Володи" Конфекты носят им, И горечь дел служебных, И кислоту романов Вареньем из инжира Привыкли заедать. И даже младший флагман, Сухой контрадмирал, Решается порою "Зайти на огонек"; В прихожей скинет кортик, Поправит ус колючий И выслушает кротко Вопрос про ревматизм. Их в городе не любят За то, что любят их, За то, что в их квартирке Ни грана скуки нет, За то, что отовсюду, Из Мельбурна и Фриско, Приветственные письма Им пишут моряки. И в самом деле - трудно Понять, в чем их магнит: Ну, юмор, ну, романсы, Ну, острый язычок; Начитаны не очень, Умны не чрезвычайно, Мужьям верны как знамя, Ужины - без вина... И все же их квартирка У городской черты - Оазис дружбы резвой, Бездомных дум приют: Им врождено уменье В любой душе застылой Найти струну живую И тронуть ту струну. Но все должно свершиться, Что век в себе взрастил: Кровавый бред Артура, Цусимы черный бред, Потемкинская сага, Святая клятва Шмидта, Расстрел на Березани, Столыпин и Азеф. Людмилы муж повешен; Муж Ольги утонул; Муж третьей был в отряде Карательном, палач, И в скорости пристрелен Мальчишкой-слесаренком, А из друзей - десятки Исчезли навсегда... Поэмка мне приснилась В книжечке записной, Блестя зеркальной фo╢льгой В обложке голубой, - И я пошел далеко, Туда, за мол, за третий, И стукнул наудачу В старые жалюзи. Я был почти уверен, Что никого там нет, Что сорок лет умчалось, Все безнадежно смыв, Что, если мол изглодан, И мне шестой десяток, То трех сестер наверно Давно уж нет в живых. Но тотчас дверь отворилась, Женщина смотрит в щель. (А трех сестер я в жизни Не видел никогда): "Людмила" - "Здравствуй, Ёрик! Входи". - "А где же Ольга?" - "И Ольга здесь". - "А третья?" (Не вспомню, хоть убей!) "Забыл? Ай, ай, как стыдно! Да, нашей третьей нет: Она тебя искала По разным городам; Но, если ты приехал, Она вернется тоже. Идем. Устал с дороги? Садись и отдохни..." И вот, сижу в качалке; Готовит Ольга чай; Сияют лаком ширмы В драконах золотых; Людмила мне смеется, Такая молодая, Веселая такая: "Какой ты стал седой!" 14 ноября 1946 г. Публикация М.Шаповалова * М.: "Современник", 1988.