Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2004
. . .
на болоте на гати на авось на рожон на благом сопромате разведенный затон арматурой наружу и спустя рукава здесь текучую сушу огибает Москва свет звенит и лучится в длинный дом налитой по воздушной границе меж водой и водой и по бедам по дырам по лакунам квартир так с невидимым миром сжился видимый мир как служебное чудо и неслышимый звук что горит отовсюду и прозрачен на слух что из всех космогоний в перегудах времен так свободен в законе лишь нагатинский звон СКАМЕЙКА - И-и-и! Людина Оля, Олька-дьяволенок визжит, визжит, визжит, нарезая квадратные круги по двору: - И-и-и! - и железная скамейка у подъезда взрывается, сокрушенно причитая: - Люд, чёй-то она? Ой, люди! Ишь, монстра какая! Дитё, все-таки... Людмила, ты б ее в садик сдала! - Не берут - Оля! Оля! Оля! Горе мое, до-омой! И по-зимнему грузная скамейка, простеленная ватным одеялом, выдыхает пар, подпевая вразнобой: - Оля! Оля! Оля! Девочка прибавляет скорость, берет нотой выше и точно попадает в резонанс с нетрезвой Людиной скороговоркой: - Не берут, она ж - не говорит, шестой годик пошел - не говорит, все понимает, сучка, - и не говорит. - И-и-и! - визжит всё - дерево, тротуар, сугробы, голуби, стекла дома, напряженно-багровые от солнца. - Сладу, сладу с ней нет, спать без пива - не уложишь, высосет свою чашку - и отрубается. - И-и-и! - и пожилая наша скамейка поеживается и поджимает ноги, жалобно кивая головами: - И-и-и, бедная Люда, на пиво-то-кажен-день - поди заработай. - Оля! Оля! О-ля-ля! Оля внезапно тормозит у скамейки, выключает визг, пристально вглядывается в лица застывшей публики, зажимает в мокрой варежке протянутую ей конфету и молчит. Молчит.. . .
Иван Трубецкой по школьной фене Ванька-труба лучше всех рисовал тушью бизонов в изостудии басил на тромбоне в детской джазовой банде ДК "Москворечье" носился по набережной на самопальном скейте страдал по Марье-царевне до самого выпускного сражался с классной ру за долгие свои патлы стянутые в воинственный хвост на затылке и впервые напился на прo╢водах уже остриженный под ноль и взорвался вместе с грузовиком на въезде в Грозный приближаясь к месту своего назначения Голова его в черной вязаной шапочке adidas описала красную дугу в чистом небе над проезжей частью и закатилась в кювет А дурочка-жизнь с лицом классной нашей руководительницы все раздувала щеки и щелкала щелкала в дымном воздухе блестящими своими ножницами И невидимый тромбон все трубил и трубил "Блюз московских бизонов" с прикольными школьными проигрышами. . .
Вот и прозвонился друг пропащий, эй, кричит-трещит, а знаешь, где я? Ну - умора, просто - не поверишь - у самого синего моря. Волны - слышишь? Трепет крыл - слышишь? Никакой травы, трезвый, как тыква, а, поди ж ты - трепет крыл, чайки, что ли... Ты чего, говорю, ты же умер, я и оду про это написала, обессмертив тебя, дурило, что ж звонить тут в три часа ночи, что тут чаять, что тут морочить. Умер-умер, отвечает, а толку? И стихи червовые читает, и слова козырные спрягает, и бормочет имя, и плачет так, что катятся прямо из трубки, так, что капают на красный мой свитер, на ключицу, на грудь, на колено - ледяные огненные злые, как сухие свидетели бессмертья, прожигая бедные ребра. Что ты, милый, слышу, конечно. Это чайки, а смерти не бывает. ВЕСНА Это она. Это она. Колется льдины вертлявые на с треском и ревом возбухшая речка. Блеск и текучка, толкучка и течка. На Нагатинской набережной весна. В гуще зевак и собак, и ворон краснопожарной машины клаксон, дети, вопящие: тятя! тятя! Вышел из бурных подледных объятий первый утопленник. Это она. В радужной мути, с самого дна, куртка джинсовая заголена, мертвой водою обглодана куртка, тина в прическе, мусор, окурки. На Нагатинской набережной весна. И ни ботинок на ней, ни лица. Тянется, тянется лестница вод поперек, на середку реки лезут и лезут пожарники. Детская радость, сияющий визг, солнцем на шлемах зажженный ужастик - о, увернись, уплыви, растворись - шарит багром возбужденным пожарник, лестница - Ух! - изгибается вниз. Выше! За куртку! Это она! Это весны ликованье и стоны, над головою толпы восхищенной, крючьями в небо вознесена, проплывает она. ГОГОЛЬ Приземлилась птичка, птичка-величка, села у речки на одну из плит, хвост распустила, крылья нахохлила и клюет по зернышку родимый гранит. Тюкает - скачет, кличет и крячет, голову - то спрячет, то вскинет в зенит, то захихикает, то молча плачет, нос потеряла, а все - долбит: всем великим и малым и белым и бесчисленно пестрым и прочим всей земле моей раскуроченной что душе одураченной телом в этот воздух бедовый багровый в самый дух обесточенный страхом я стучусь в этот свет бестолковый как последняя божия птаха открывая тысячелетие сквозь гранитную твердь продираясь - сколько можно бисовы дети мы отныне празднуем радость чтоб сияло леталось и пелось всякой твари и тра╢ве и мове с неизбывной нездешней любовью хватит милые натерпелись... Кря! - и пропала, словно не бывало, только эхо вздорное: кар! - то там, то тут, пух драгоценный летит во все стороны, перья блестящие по воде плывут. Это птичка, дети, горняя, гордая, горло сорвавшая на нашем ветру, птичка начальная - величальная, редкая птица, Гоголь.ru.