Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2004
. . . Из катафорточки улыбкой и рукой мерцая и высовываясь, манит... Тиснение. Похоже, унибром... Отдернут тюль... Подернутый вуалью коричневый вираж и желтизна... Листва на ветке, лезущей в окно, — начало лета?.. — с зубчатым обрезом... Или конец... и трещинки, надломы, царапины... А сколько ж нам тогда?.. надрывы... Это ж надо было вспомнить! И это ж надо было так забыть! Так завалить альбомами, делами, открытками, годами, барахлом... Любителем?.. Большая передержка... И вот — всплыла и высунулась. Машет, знак подает — расплывчатый, неясный, напрасный, бесполезный, неспособный ни удержать, вернуть, ни отменить необратимость пленки, лет... Бумага формата 9x12... Фрагмент почти дописанного текста, фотострофa. А может, фотострo╢фа. Царапина... Обрез... Надлом... Надрыв... Тисненье, словом. . . . Для связки слов сойдет любой предлог. Одна-две буквы — и пошли союзы, согласия, антанты, пакты — чтоб, сделав предложение, никак ты, любитель-подколесин шустрой музы, большой ходок, дать задний ход не мог. Больной на голову второстепенный член, искатель повода, ключа, предлога, окна, чтоб соскочить... Но хрен-то: этот плен, дар этот чертов, дан тебе от Бога. Ты на него подсел, и нет врача, что мог бы излечить тебя, болезный. И вот и ходишь, маешься, мыча, ломая кайф, как сейф, и связкой слов бренча, тяжелой, легкой, бесполезной. . . . Махатмый жужель над цветком свисает, как монах над свитком, вазообразный, но швыдкой, жужжизни полон с преизбытком. Мохнатый хобот, как в кивот, в цветущий девственный живот, росою утреннею потный, жужженской особью цветка пленен и опьянен слегка, он окунает беззаботно с как бы небрежною ленцой и, перепачкавшись пыльцой, всклень упивается нектаром соустья женского, как лев, что о-хмелев-смелев-шмелев, урча, проникся в теплый хлев. Нектар и сыр бывают даром для ловких целей. И с товаром — полна коробочка пылец — взлетает жужень-удалец и, семеня, по атмосфере натужно ползает, гружён, и снова лезет на рожон тычинок, пестиков, за двери интимных женских лепестков просовывает свой шерштевень и, пыльц в глаза пуская деве, творит засос — и был таков, каков бывают не робея. Вокруг разгул страстей, скорбей, ест скарабея воробей, терзает коршун воробея, а коробейник удалой, хохматый тружень полосатый, стремит свой звездно-волосатый полет на новый аналой. С цветка к цветку перевитая, гудит шершхебель-пылесос, шерша ляфамок — лиль и роз, шурша в них шнобелем и тая. Витайте, щирые шмули и, шебурша, перелетайте в оплодотворческой пыли, в нектаре сладком, соль земли, в угаре сладостном — вiтайтэ! . . . Гудит турецкий барабан желудком, полным субмарин; сбиваясь в нищий караван, как пролетарии всех стран, звездят двукрылые летавры, и черноморский тамбурин гремит двутаврами волны о ноту соль, о валуны и сольным ветром снищет лавры; а по-над гребнями волны пищат, как флейты, бакланы: то мат у них, то рокировка. Всей этой музыкою день напоен всклянь, наполнен всклень. В клавиры глянь, коли не лень, — какая оркестровка! . . . бррль, уфф, спшш — малые языки моря, недоречь, недомузыка, не понять.