Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2004
ЖЕНСКАЯ ЛИТКОНСУЛЬТАЦИЯ Что она думала, когда я красным, плохо заточенным карандашом входил в юную ее прозу? Что я сам думал в 20 лет? Лучше бы они занялись любовью прямо здесь, — думал я, двадцатилетний, — на широком полированном столе союза российских писателей. Какая к черту литература? Разве не видишь — любознательная бретелька хрипло кричит с ее плеча: «Пиастры, дурак!» Разве тавтология то, что именно два тяжелых шара тщатся порвать тесное платье? Ах, ты не любишь повторов? Пусть будет одна в неожиданном месте, скажем, сбоку... «Дурак, пиастры!» Ты хочешь знать, какой смысл она вложила в рассказ? Никакого! Его не так уж много, этого смысла, он весь уместился уютно под прозрачными трусиками меж ее ног... Весь без остатка смысл этого мира... И еще я думал, двадцатилетний, что Земля — шар, похожий на школьный глобус, а теперь знаю, она — плоский, как карта Аравийского полуострова, лист бумаги, на котором скоро не останется чистого места. ЛУНА (СТАРАЯ) Луна была старая. Косметика на ней потрескалась и осыпалась падающими звездами в ночное небо. Время загадывать желания. На перекрестке стоял мужик и желал такое, что если сбудется хоть десятая часть, не надо ядерной зимы. Лето. Луна (старая, я уже говорил). Из фотоаппарата хотел вылететь попугай, но передумал. Он в Сибири не водится, да и фотоаппарата никакого нет. Тогда вылетел филин и заухал. Так примерно: «Ух-ух...» Вот кому плевать — есть фотоаппарат или нет. Он здесь водится в красной книге. Мужик с перекрестка обратился в нетопыря (убей, не знаю, кто это) и улетел. Ну, и слава Богу. А луна старая, осыпалась вся. Смотреть противно. Мимо проехала легковушка. Японская. Интересно, машин много, а японцев — наперечет. А китайцев на «Шанхае», как собак нерезаных, однако машин китайских — тю-тю, ни одной... Обидно за Поднебесную. Скучно. На луну лучше не смотреть. Мужик улетел куда-то. Филин охотится. Один я стою здесь, как дурак, и курю. А завтра на работу... . . . Первобытная давка автобуса — из дверей чей-то шарф, чей-то страх. От залапанных поручней глобуса чья-то грязь, чья-то кровь на руках. А внутри, если втиснулся все-таки: ноги, спины, глаза. Без лица бабы с косами, с веслами отроки и кондуктор с фальцетом скопца. Рук воздетых обрубки неровные, революция, голод, война, ГОЭЛРО, Ильичи подмосковные, вечера, что так дороги нам. По асфальту, по нитке экватора понукай, твою мать, ямщичок! Как по краю бездонного кратера, по бороздам невыбритых щек. Все счастливчики здесь до единого! Как же, сопли размазав, не спеть?! Или лучше — тропой муравьиною? Или — уткой на Север лететь? Или... Чертова давка автобуса. Из дверей чей-то шарф, чей-то хрип, и мозоли от поручней глобуса на маршруте, коротком, как клип. Ах, какая улыбка сердечная у кондуктора: «Слышишь, турист, — он фальцетом, — твой выход, конечная, дальше сам — хочешь вверх, хочешь вниз». . . . Музыканту Сергею Маевскому Спи, ни о чем не беспокойся. Есть только музыка одна... Борис Рыжий Что-то будет, а пока: красный буй, моторной лодки белый след, остатки водки на скамейке, хвост селедки, на газете облака... Что, Сергей, еще по сотке? Что-то будет, только с кем? С глупой чайкой, оголтело лающей, с собакой серой, хлеб из рук берущей смело, с дохлой рыбой на песке, с интуристкой с рыхлым телом? Друг устал и хочет спать. Полскамейки занимая, он храпит. Начало мая. А который год не знаю, да и не желаю знать. Снял рубаху, загораю. Другу снятся облака нотной лестницей до Бога. Всё есть музыка, Серега. Спи себе. Ментов не много. Обмелевшая река, как пустынная дорога. . . . Шестой этаж. Я прыгнул первым в пустой проем меж Пушкиным и постмодерном (стоял на нем). Прыжок и... плавное паренье. Песок в крови. Без божества, без вдохновенья и без любви. . . . В восемьдесят третьем до Рождества я работал плотником в мехколонне. Семь гробов на моей совести и не счесть сколько станционных сортиров на БАМе. Люди меня уважали, говорили при встрече: «Хороший сортир ты построил, Иосиф! Удобный, дощатый».