Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2004
Из ничего не выйдет ничего.
“Король Лир”, акт I
Минувшей осенью на головы тем, кто так или иначе занимается поэзией, свалился кирпич: без малого шестисотстраничный том “специального” (поэтического!) выпуска “НЛО”.
Вообще-то за такое чтение надо бы выписывать молоко: начиная с преамбулы, обещающей “проинспектировать (меж)дисциплинарный теоретический арсенал гуманитариев на предмет их боевой готовности к осмыслению феномена современной инновационной поэзии”, он весь почти таким вот претенциозным волапюком и заполнен. Что касается содержательной стороны “инспектирования”, то оставлю ее другим*. Выскажусь о явлении, которое в этом томище проявилось наконец во всей наглядности.
Уже давно я обратил внимание на способность целой когорты филологов, особенно из молодых, городить обширные, грамматически связные, но абсолютно искусственные и потому пустые по сути теоретические построения вокруг самых ничтожных в эстетическом отношении стихотворных текстов. Поначалу я полагал это чем-то вроде филологической “чумки” у не нашедших пока своей темы и места обладателей университетских дипломов. Но скоро понял, что мы имеем дело с очередным обострением довольно старой болезни: агрессивного (или — “актуального”) литературоведения.
В русской традиции она восходит, пожалуй, к рубежу позапрошлого и прошлого веков. До того между литературоведением и критикой существовало довольно четкое разделение поля деятельности. Первое занималось уже состоявшимися явлениями культуры, осмысливая, анализируя и определяя их место в исторической перспективе постфактум: понятия “классицизм”, “романтизм” появились значительно позже описываемых ими направлений. Вторая оценивала и трактовала, что называется, “в режиме реального времени” — как раз и пытаясь разобраться, есть ли тут явление искусства, состоялось ли оно. Первому, соответственно, присущ научный — более бесстрастный, но и более точный инструментарий. Вторая сродни самому искусству, скорее опирается на здравый смысл и вкус — которые могут и подвести.
Первыми, кто попробовал привлечь аналитический аппарат науки к самому своему выходу, были символисты, заранее обзаведшиеся и самоназванием: литературоведческое (а не критическое!) по сути обеспечение помогло им сразу громко заявить о себе. Футуризм вышел на сцену уже с целой обоймой записных толкователей, среди которых тоже были и весьма талантливые, как Шкловский. То есть такое “подкрепление” стало, говоря сегодняшним языком, довольно распространенным пиаровским ходом. В чем есть как плюсы, так и минусы: действительно облегчается выход нового, а потому непривычного искусства — но и создается возможность создания дутых репутаций, своего рода супа из топора (классический пример — Алексей Крученых).
Вообще-то среди серьезных поэтов такое прижизненное литературоведческое обрамление почиталось не очень приличным. В советские времена услугами “изучателей” целенаправленно пользовались, главным образом, официозные “классики”. Не то теперь.
Почти все, что сказано выше о традиционном разделении труда между литературоведением и критикой, хотя и с несколько иными акцентами, изложено и в одной из открывающих теоретическую часть нынешнего “НЛО” статей (“Текущий литературный процесс”). Но далее автор уверенно освобождается “от иллюзии непреодолимости того барьера, который традиционно подразумевается между критикой и литературоведением” — литературоведение переходит “к реализации своих потенциальных возможностей”. Предполагается, что — исследовательских. Но боюсь, что — рекламных.
Оно ведь и правда, авторитет науки — штука серьезная. Вкус критика можно оспорить. Более того — критик может (а то и должен!) быть увлечен предметом своих писаний, даже ангажирован увлекшим его явлением. Иное дело — бесстрастный исследователь. Он объясняет что, как и почему тут “устроено”. Как функционирует. С чем соотносится. Как следует толковать. Он, пользуясь словечком того же автора, “интерпретирует”. А вопрос “хорошо” или “плохо”, без которого, умри, ничего не бывает в искусстве, — даже не поднимается (разве что в смысле: хорошо устроено). Ученый — в стороне. А автор — на нужном месте…
Чем-то это напоминает известную телерекламу про шампунь, “усиливающий жизненную силу волос на 72 процента”.
Если отбросить подробности, весь смысл этих порождаемых “актуальным” литературоведением теоретических построений заключается в том, чтобы создать такую систему координат, в которой взятый в качестве объекта произвольный текст, или корпус текстов, предстал бы — значимым, даже — значительным. Причем совсем не обязательно за этим стоит какой-то злонамеренный умысел. Приближенный к предмету штудий исследователь тоже имеет право искренне увлекаться…
Помнится, в начале 90-х мне довелось читать в машинописи тогда еще черновой вариант обзора современной поэзии, принадлежавший перу Михаила Айзенберга. Там было много интересных сведений, тонких наблюдений. Это было добросовестное — субъективно-добросовестное — исследование. Но с занятным фокусом. С самого начала проделана была (полагаю, что искренне) некая трансформация всех точек отсчета — таким образом, что практически весь передний план в этой новой литературной перспективе занимали величественные, прямо-таки циклопические фигуры Вс.Некрасова и Д.А.Пригова (не то в обратном порядке), далее, чуть поодаль, возвышались близкие автору концепции Л.Рубинштейн и Т.Кибиров, а еще дальше, быстро уменьшаясь, все остальные — причем чем большую опасность конкуренции данный автор мог составить избранникам, тем пристрастней оказывалось уменьшительное стекло, вплоть до выглядывавшего где-то совсем уж на горизонте из-за веточки крошечного и вредного Бродского.
Кстати, в своих нынешних (напечатанных в “НЛО”) заметках Айзенберг гораздо осторожней, взвешенней, даже, я бы сказал, растерянней — что нормально, когда человек не построения сооружает, а просто размышляет. Возможно, потому, что на этот раз систему координат вывернули без его ведома, и на переднем плане оказались мало ему интересные сен-сеньковы да голынки-вольфсоны.
Как справедливо замечает еще один из авторов тома, нынешний “теоретик” скорее выступает как “критик и куратор” (курсив мой. — А.А.) поэтической продукции. Он не столько анализирует ее, сколько “вводит” в пространство литературы — на деле как раз минуя “критика” (т.е. ценителя) и вне зависимости от художественных достоинств. Более того, эти достоинства сразу как бы подразумеваются: “литературоведение, обращая внимание на то или иное явление, способно укреплять его ценностный статус”, — со знанием дела замечает уже другой автор.
Вот именно.
У стихотворцев, ставших предметом столь лестного внимания, есть повод радоваться. Большинству из них трудновато было б явиться на обозрение публики иначе как под микроскопом “интерпретирования”. Полагаю, лишь таким счастливым стечением обстоятельств можно объяснить расход бумаги на сводящую скулы тягомотину (“я подумал о том, / что для того чтобы / что-то произошло / (какое-нибудь переживание, внутренннее / потрясение, / потрескиванье — / какой-нибудь перекос, / душевный спазм, / сбой, / возможно, / адский скачок) / сначала что-то другое / должно произойти…” и т.д.) Кирилла Медведева (впрочем, заботливый куратор полагает, что “сегодняшняя гуманитарная теория” просто не может “проигнорировать такой культурный вызов” его подопечного). Или появление — мало чем отличающегося от предыдущего — образчика “аутогетеросексуальной эротики” Дмитрия Голынко-Вольфсона (“элементарные вещи / много места не занимают / видно, это формула современности / занимать места немного / если место причинное оно / соприкоснется с чем-нибудь посторонним (вот она, эротика-то! — А.А.) / если место задымлено без огня без причины / ему сподручней с ничем соприкоснуться…”, ну и так далее). Хотя, разумеется, трудно отказать в достоинствах “лирическому опыту” Алексея Денисова (“я пытался любить я кликал / вызывал вызывал все зависло / нет наверное не сохранилось / вот опять не хватило ресурсов…”). И уж конечно только ярким вкладом в “современные поэтические практики” объясняется пристальное внимание столь солидного журнала к опусу Вячеслава Крыжановского (“Шы мог написать тебе / тут и тепер” так как я прйьык (прошу корректоров не вмешиваться в творческую ткань произведения! — А.А.) / с букьы большой настучав “Привет” / __-.-^ и о с╝6е…”). Кстати, последний автор демонстрирует похвальную трезвость и практицизм: “если я поэт то это стихи / то есть наоборот” — ясное дело, раз процитировали — то стихи, а раз стихи — то… сами понимаете.
Шанс застолбить себе местечко в литературе — заманчивая штука. Даже если вызывает в памяти старый анекдот про подсудимого, у которого “брат в Академии” (хотя и в банке со спиртом — поскольку родился уродцем…).
Вообще-то, я б на месте поэтов обиделся. Избавившись от критики, подменив ее “актуальным” литературоведением, потеряли тот этап, когда над стихами просто размышляют, когда ими любуются, когда их кто-то любит и учит наизусть: когда они делаются частью живой культуры — до того, как стать “объектом” изучения. Это как если бы тебя из родильного дома, минуя детскую, школу, дружбы и ссоры, вообще всю жизнь, — прямо поволокли б в прозекторскую. Но для того, чтобы обидеться, надо хотя бы самому чувствовать за собой иные достоинства, помимо “инновационных”.
Что говорить, я этих стихотворцев понимаю. Понимаю и их “кураторов”: сочинять теории, изобретать новые поэтические “практики” — занятие не только вполне безответственное, но и страшно увлекательное. К тому ж льстящее самолюбию: лестно сочинять стихи — а тут сочиняют самих стихотворцев и даже разом целые “школы”! Вот как, без затей, объясняют нам мотивы, двигавшие одним из пионеров этой креативной деятельности, изобретшим “метареализм”: “требовалось максимально быстро и убедительно выдумать антитезу концептуализму, ставшему модным, фешенебельным”. Михаил Эпштейн не растерялся, разумеется, и выдумал не хуже.
Стихотворцы на всю эту “паскудную алгебру” (это из лукавого эпиграфа к обозреваемому тому) не обижаются, и правильно делают. Предметом препарирования, за редчайшим исключением, оказываются образцово плоские, скучные, вымученные — попросту сказать, плохие стихи. Больше того, фабрикация именно такого сорта “текстов” поощряется и культивируется нашими “исследователями”: квазилитературоведение требует квазилитературы. И это не случайно. Живой, объемный, не из пальца высосанный, а рожденный поэтический текст так просто к предметному стеклышку с бирочкой не пришпилишь. Вот тот же Эпштейн попробовал было со “спектром современных поэзий” разобраться и наплодил: концептуализм, постконцептуализм, “нулевой стиль”, “шаржированно-гротесковый”, неопримитив, собственно “метареализм”, континуализм, полистилистку, поэзию “лирического архива” и черт-те что еще, пока не надорвался и не выдохнул с отчаянием: “каждый самобытный автор — это еще одна поэзия”. Кто бы мог подумать.
Честно сказать, грех жаловаться и “интерпретаторам”: уровень их изысканий вполне адекватен предмету. Так что налицо самый что ни на есть классический симбиоз.
Особая прелесть этого симбиоза в том, что 3/4 участвующих в данной игре теоретиков-интерпретаторов, по крайней мере тех, кто напечатался в томе “НЛО”, — сами же и стихотворцы. И собственные их разбитые на строчки тексты, уже в качестве “исследуемых”, заботливо разбираются в соседних статьях. Такое вот самообслуживание. (Впрочем, не все так уж безоглядно полагаются на товарищей. Игорь Вишневецкий, например, предусмотрительно не пускает дело на самотек и прямо вставляет свой же опус в собственные изыскания. Оно, конечно, надежней.)
Думаю, в “НЛО” верно уловили тенденцию такого сращения “поэтических” и “филологических” капиталов и сделали на него ставку. При этом, как и положено новаторам, пошли даже дальше, решив привлечь к самоопылению и тех поэтов, кто раньше в нем не был замечен: для этого придумали специальную рубрику “Стереоскопическое зрение”. Затея, разумеется, удалась на славу, и только скромности редакции можно приписать нотку якобы имевшегося сомнения в удачном исходе дела: “…нас поразило то, с каким энтузиазмом приглашенные нами авторы написали комментарии к своим стихотворениям”, — говорится во врезке к разделу.
В одном ироническом сочинении, теперь уже почти сорокалетней давности, повествуется о путешествии во времени, совершаемом в “виртуальном” пространстве — в будущее, созданное воображением и сочинениями писателей-фантастов. Помнится, там на каждом углу попадались загадочного вида механизмы, возле которых неизменно оказывался их изобретатель-конструктор, пояснявший всем и каждому назначение и устройство своего детища. “НЛО” приспособило к этой роли стихотворцев:
| лазарь лазарь | брат | |
| дрожат | мои мертвые руки | |
| мои мертвые руки | над постелью | |
| дрожат | над постелью на не | |
| и | век не на | |
| не спят | век не век не | |
| и | вечно на… |
—и так далее. А потом так:
ГОСТЬЕЙ ГНОЙНОЙ НЕЗВАНОЙ ХОЖУ ПО ДОМАМ
ЛИСТЬЯ ГНОЙНЫЕ ШЛЕЙФОМ БЬЮТ ПО НОГАМ
ГНОЙНЫХ ЛИСТЬЕВ КОРОНА СИЯЕТ ВЕНЦОМ
ВЫСОКО НАД БЕСКРОВНЫМ ЛИЦОМ…
—и тому подобное. А еще:
| Я вернусь | как смеются | я вернусь | как сойдутся | |||
| Я приду | сойдутся | я приду | слепятся слепые | |||
| Я взгляну | сестрицы | я взгляну | глазницы… |
—прошу прощения за обилие фрагментов, но я не хотел лишать читателей удовольствия: всего там такого нашинковано на тринадцати страницах. Это из опуса Елизаветы Мнацакановой, почему-то напечатанного не в “Стереоскопическом зрении”, а в разделе с еще более выразительным названием “Складки инновации”, но также снабженного автокомментарием:
“Этот текст был написан, как говорят, одним взмахом” или “одним ударом”, страницы шли — бежали — одна за другой, без единой (почти) остановки, написано было “за один присест” и без единой помарки. Сейчас мне кажется это почти невероятным: такой сложный текст, огромная партитура — и без единой помарки, без единого исправления? Но это было именно так. Первоначальная рукопись до сих пор сохраняется в моем архиве и удивляет меня своей строгой законченностью”.
Меня тоже удивляет.
Идеал наших исследователей понятен, да ими и не скрывается — определенного рода ветвь западного литературоведения. Правда, один из них (обозревающий русскую словесность как раз “с равнин близ североамериканского озера Мичиган”, откуда “многое видится лучше”) уверяет, что “стать частью общезападной дискуссии” должна научиться сама наша поэтическая речь, аж с XVIII века бесплодно добивающаяся “выравнивания… письма по общезападному стандарту” — но имеет-то в виду явно иное. Думаю, радеет он не о поэзии, а, скорее, о том положении вещей, что сложилось ныне, скажем, в Соединенных Штатах, где отдельные поэты, конечно, есть, но поэзия из органической части живой культуры давно уж превратилась в механическую составляющую университетской системы. На фоне такого упадка главной фигурой закономерно сделался филолог — “куратор” в широком смысле слова. Чего, очевидно, и нам желают. В принципе, надо сказать, схема давно знакомая и сильно отдающая совком: когда “элитой” становится не тот, кто делает, а тот, кто распределяет (в данном случае — “общественное” внимание).
Вообще-то, на это можно бы и наплевать. В конце концов, какое дело, что там сочиняют в “НЛО” или других местах, кто и как друг друга нахваливает. Той же Мнацакановой это вряд ли повредит: случай-то клинический. Но ведь есть и другие.
Помнится, лет 6-7 назад я очень смеялся, прочитав отчет о вечере одного совсем молодого стихотворца, у которого к тому времени всего-то и было на счету пара-тройка заслуживающих внимания строчек: выступлению был предпослан “доклад” о его творчестве, а потом еще и “содоклад” (не то “контрдоклад”), где особенности, место и значение его творчества трактовались уже под иным углом зрения… Между прочим, автор этот не совсем бесталанен как стихотворец, а когда занимается чужим творчеством, то оказывается, что и неглуп, и наблюдателен, и усидчив. Но стихи его читать вне гарнира из комментариев — как опилки жевать. Да и откуда взяться другим, к чему искать и развиваться, если о тебе, что называется, с приготовительного класса доклады пишут?
Поэзия и без того достаточно жестокий род занятий. Она требует от решившего посвятить себя ей рискованного самопожертвования: целой жизни, причем безо всяких гарантий. Грех на том, кто соблазняет. Кто внедряет мысль, что стихи можно не написать, а построить — если следовать достаточно остроумной “концепции”. И жаль соблазненных, целыми табунами переезжающих нынче с фестиваля на “конференцию” и обратно на фестиваль, бубнящих там и тут свои “тексты” и, кажется, всерьез верующих, что они — участники “поэтических практик” в “эпицентре поэтического бума”.
Сдается мне, что организаторы всего этого действа куда трезвее участников. Во всяком случае, выражаются во вполне коммерческих терминах, толкуют о “капитале” (хотя и “символическом”), а деятельность “критики” полагают “сопоставимой с механизмом ставки в игре”.
В заметке, напечатанной поближе к концу “поэтического” тома, куда, видно, предполагалось, уж никто не доберется, все сказано с предельной откровенностью.
Оказывается, авторы “постнеподцензурной литературы” (т.е. те, кого и безо всякой цензуры никто печатать не хочет) “по сей день обделены вниманием литературной элиты”. Не потому, конечно, что плохо пишут, а в связи “с провалом всех предпринятых попыток неподцензурной словесности внедриться в существующие институции, а также с неплодотворностью всех ее проектов обзавестись собственными институциональными плацдармами”. Причина же неоправдавшихся “надежд на сотрудничество с “толстыми” журналами” носит вполне приземленный характер: “нынешняя литературная жизнь подчиняется жестокому закону, согласно которому эстетические реалии не совпадают с экономическими реалиями”. Переведя на русский, просто денег не дают.
С последним нельзя не согласиться: на изящную словесность испокон века раскошеливаются туго. Только непонятно, почему “неподцензурники” оказались в худшем положении, чем остальные, и почему это помешало с ними сотрудничать “толстым” журналам?
Впрочем, сдается, не так уж все обстоит трагично, и наши кураторы нарочно сгущают краски. Вот ведь “НЛО” до чего толст — а сотрудничает! И финансовая поддержка Комитета по культуре города Москвы в рамках Третьего Международного фестиваля “Биеннале поэтов в Москве — 2003”, о которой сказано на обложке “поэтического” тома, — чем не “экономическая реалия”? Да и сам этот фестиваль, на две трети, если не на три четверти, заполоненный “неподцензурниками” — чем не “институциональный плацдарм”?
Так что не надо паники.
Печаль в другом. В том, что вся эта бурная деятельность — с точки зрения поэзии — впустую. Это ведь иллюзия, что если плохие стихи хорошо объяснить, они сделаются хорошими. См. эпиграф.
* Об этом далее пишет в своей статье Е.Невзглядова.