Вступительное слово Владимира Герцика
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2004
Писать о поэте Владимире Ивелеве (1942—1994) хочется — а может, и следует — цитатами из его стихов. Но тогда получилась бы просто еще одна подборка. Вынужденный компромисс: диалог цитат и комментариев.
Изысканное слово ждет
И терпеливо и достойно,
Когда придет его черед,
Оно появится спокойно…
Его имя видится мне лет через 50 среди полутора десятков имен крупнейших поэтов, ну, скажем, “силиконового” века. А сегодня эти стихи известны лишь узкому кругу читателей, которым повезло получить в подарок от автора или взять почитать один из 300 экземпляров книги “В.Ивелев. Звуки и мечты. 1958—1991”. Книга не значится в библиографиях и каталогах, поскольку была “внутренним” изданием института, где он работал.
Отец Ивелева, поэт Григорий Левин, вел литературное объединение “Магистраль”, которое посещали многие поэты-“шестидесятники”, ставшие позже знаменитыми. Мать — поэт и переводчик Инесса Миронер. Писать стихи требовала судьба.
Сочинительство на словесном уровне
Безусловно, физиологический акт…
Свободный выбор заключался в том, чтобы писать иначе.
Ивелев — “семидесятник”. Шестидесятников власть надула, объявив: “Дерзайте, ребята. Можно. В рамках, разумеется”. Не будем судить, мало кто устоял бы. Для поэта даже только возможность славы, встреча с читателем — почти необходимость. Потом выяснилось, что власть пошутила. Однако назад хода не было. Пришлось плыть дальше, кто как умеет. Но ценой, как правило, оказалась потеря внутренней свободы.
Выбор семидесятников был проще и жестче. Официоз, эмиграция или подполье. Три сообщающиеся, но разные субкультуры.
Мы жили, век, не вой,
Поймут меня едва ли,
Мой дом и мой конвой
К тоске располагали.
Третья субкультура, “подполье”, еще далеко не вся исследована, и даже не все ее авторы, а тем более тексты, известны. Когда появилась возможность печататься, на раскатавших губу подпольных семидесятников опрокинулись финансовые трудности, пробивные попсомольцы и мусорное ведро постмодернизма. (Тоже вид пролетарского искусства, только из-за бугра. А эти-то, рохли, пытались продолжать, расти из русской аристократической школы, которую пролетарское начальство выморило почти.) Мешала и, ставшая вдруг вредной, полезная подпольная привычка жить тихо и скромно.
Так обо мне буддисты говорят,
Ведь это я — сплошное недеянье,
И не еда, что ем, и сей наряд
Не есть, как говорится, одеянье.
Но Володе Ивелеву удалось немного высунуть голову из небытия. Одно стихотворение появилось в 1989-м году в “Новом мире”, в следующем году — пять в “Советском цирке” и подборка в “Еврейской газете”. Последовал и первый отклик критики — публикации заметили С.Вермишева, Н.Иванова. Правда, Наталья Иванова в “Литературной газете” назвала его “наивистом” и сравнила с Пиросмани. Лестное сравнение, но наивное. Конечно, при поверхностном прочтении иных из его стихов можно заключить, что Ивелев, как и целая плеяда замечательных поэтов, относится к потомкам капитана Лебядкина (“Даже пошлый жизни бред / Не оставит свой привет”). Но не забудем все же, что стихи нашего капитана написал Достоевский. Да и какой, в самом деле, “наивизм”? Если вернуть стихи в контекст:
И действительности нет,
Даже пошлый жизни бред
Не оставит свой привет,
Я живу, а может, нет…
— то “наивизм” оборачивается философской лирикой. Это не капитан Лебядкин. Это другие герои Достоевского, выговаривающие сбивчиво, страстно, неправильными оборотами — потому что правильные не передают — выговаривающие не мысль, а страсть, принявшую форму мысли.
Глаза устали видеть небо
И моря синие края,
И плачу я над глупой верой
И над загадкой бытия.
Стихи Ивелева обладают редким свойством: их можно узнать на слух, не спрашивая, кто автор. По способу выбора и соединения слов. Это индивидуальный почерк, личная печать, безошибочный признак мастера. Редкий сплав языков: “…стараюсь примирить язык высокой поэзии, натуральный людской говор и “немедленную” красоту языка “кич””, — писал он в короткой автобиографии.
Кич жизни, кич искусства — приворожен
и магией его и колдовством…
И — непредсказуемость следующего слова, поворота текста. А то ведь часто слушаешь чьи-то стихи и от скуки пытаешься угадывать рифмы. Попаданий обычно процентов 80, а если верлибр, то и этого удовольствия тебя лишают…
Володя не писал стихи преднамеренно. Он ожидал, когда придут, приснятся слова, и тогда просто отвергал тривиальные, ожидаемые варианты.
Легко уму увлечься и забыть
Всю смуту жизни для игры словами,
И болью сердца пренебречь, и плыть,
Вслед всем словам, что появились сами…
“Свою эстетическую задачу вижу в том, чтобы вернуть изначальный, незамусоренный поэтизмом смысл затертым словам:
вздохну душою и поверю вновь
во все, что восхваляют лицемеры,
в надежду, веру, счастье и любовь”
— так сам поэт выразил свое намерение. Оно выходит за границы собственно поэзии, а выходить за границы и есть творчество. Итак, вновь создать в себе чувства, возможно, отличающие человека от животного, и есть эстетическая задача Ивелева. И пресловутая “работа с языковыми структурами” оказывается не целью, а способом выхода за пределы языка. Чувство можно осознать и выразить средствами языка, но само оно иной породы.
Но не только чувства — цель поэзии Ивелева. Внутренний мир в целом, включая вселенную бессознательного. О чем это?
В перевернутое зеркало
Не смотрится никто,
Черт те знает, что в нем деется,
Престранное кино.
Я один счастливым зрителем
Без отдыха и сна…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пригласить бы вас на зрелище.
Посмотреть бы вместе, но
В перевернутое зеркало
Не смотрится никто.
Это “перевернутое зеркало” в его творчестве оказывается символом внутреннего источника видений, даже новых мифов.
Где похоронен поэт Мандельштам,
Места такого на свете и нет,
Радость и счастье запрятаны там,
Путь утерялся и вытравлен след.
А о чем вообще бывают стихи? Смотря какие. Можно писать стихи, а можно писать стихами. Кажется, под общим названием и даже внешним обликом сожительствуют два совершенно разных вида литературы. В первом случае содержание — лишь формальный признак, а подлинным содержанием является то, что японцы называют кокоро, буквально: сердце, дух, душа. Ну, а второй, писание стихами “на тему”, — вполне заслуженный вид поэзии, с достижениями, звездами, лауреатами в своей номинации. Просто мне он не особенно интересен. А интересны, не то слово, захватывают, стихи Володи Ивелева.
…Нам только хорошее прошлое кажет,
И только цветы, и только любовь,
И девушка милая шляпкою машет,
И разрывается сердце мое.
Владимир Герцик
Владимир Ивелев
. . .
Однажды попросил я продавщицу: Продайте мне, пожалуйста, цветок, И отвечала так мне продавщица: Я продаю букеты целиком. Я попросил однажды книголюба: Прочесть отрывок дайте мне, прошу, Сказал мне книголюб тогда: Послушай, Я книгу по страницам не раздам. Я у любви моей просил: Послушай, Мне подари ты день своей любви, Моя любовь тогда мне отвечала, Вся жизнь моя у ног твоих: возьми! Просил у жизни я: О жизнь, послушай, Дай радость мне, дай только радость мне, Но жизнь мне нашептала тихо-тихо: Запомни мой закон ты: пей до дна.. . .
Год прошел очередной, Год пришел очередной, Год остался за спиной, Новый год передо мной. Новый времени проход, Мой очередной проход, Средь придуманных забот, Средь надуманных забот. Существо среди существ, Вещество среди веществ, Я - прибежище надежд, Время все надежды съест. Время плоть мою всосет, Мысль души моей вберет, Незаметно это все Для меня произойдет. Миг за мигом, день за днем, Переменою живем, Отодвинут я во всем Бренномыслии своем. Только чувствую острей, Как-то четче и живей, Новый каждый год быстрей, И короче, и шустрей. Оглянусь, и нет его, Нету и следа его, Как бы впереди всего Впечатленья моего. Как бы я уже прожил И как будто пережил, И ни он мне удружил, И ни я ему служил. Год еще и не пришел, Да как будто бы прошел, Я как будто бы нашел Ничего, как бы ушел. И действительности - нет, Даже пошлый жизни бред Не оставит свой привет, Я живу, а может нет. Я еще намерен ждать, И могу я подождать Дней, когда смогу сорвать Времени всего печать. Будет это, знаю я, Только будет без меня, И останется земля, Остальную жизнь маня. 1987. . .
Эх ты, старая метелка, Христофоровна, Эх ты, вялая мочалка, Помидоровна, Ах ты, грязная тарелка, Микрофоновна, Ах ты, ржавая кастрюлька, Микропоровна. Голубые-розовые, салатовые трико На нее не налезают, а с нее свисают, Были свежие, румяные, младые, ходили далеко, А теперь смотри, какие, сами знают. Ах ты, палка, ты свистулька, Стадионовна, Ах рассохшая ты бочка, Родионовна, Здорово-то было, здорово у ворот егоровых, А у этих у ворот стало все наоборот. Из Егорки спорили, да его не стоили, Да осталися себе, ни другому, ни тебе, Эх вы, клячи старые, дуры вы отсталые, То и радость, значится, лаяться, собачиться. Были звоны, патефоны, злость хоро╢шиста, А закатывает солнышко, хоронится, Ах умильная ты стерва, Электроновна, Ах ты, ласковая лярва, Телефоновна. 1978. . .
Погружение в слово В его окруженье Словно Славное купанье В жаркий день В холодной речке, И течение его Как полосканье горла Уст Я сматрю и вижу вижу Бесконечную игру Я слова на буквы нижу Звуки слышу И зову Эй, сматри Пара, пакеда, Брысь отседа, Подь сюда, Здесь тепло свежо вада, Эй катенок брысь под лавку Эй мышенок подь сюда Я слова, и ты слова. Атдыхает галава, Атдахни, мой милый Вова Хватит мыслей и забот, Аднаго прастова слова Хватит нам на целый год Атдыхай от размышлений, Ат самнений атдыхай, Беза всяких абъяснений Слово отдых выдыхай. 1973. . .
Я для того все эти прожил годы, Я пережил давно все эти беды, Что не хотел покамест умирать, Хоть на меня и рушились невзгоды, И не светило солнце мне победы, И не сходила божья благодать, Но все ж и я, как все, дышал весною, И хоть всегда пренебрегал собою, Я не был в подчиненье и не лгал, Испил любви и водки я напился, Быть может, я тогда поторопился, И все же я в поэзию шагал. И вот, когда уж ничему не верил, И никому б себя я не доверил, Казалось, все сбылось, кончай с собой, Нашел я путь, манящую безбрежность, Там было все, дурман, любовь и нежность, Здесь был простор поэзии одной. Я скептик, циник, враль и неудачник, Но вот перо, тетрадь, свеча, подсвечник, Я прав, я счастлив, я хозяин дней, Стихи, судьба, мне интересно, дальше, В моих руках века, быть может, вечность, И человечность, и мечта о ней.