Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2003
. . .
Почему, расскажи мне, зачем эти ветер, и дождь, и обида? Вызываешь такси, и затем осень в зеркале заднего вида. Все проходит на свете, и куст происшедшим стоит одурманен. Нет отверстых у дерева уст, потому-то он нем и багрянен.. . .
Я пересекал Аравийскую пустыню на автобусе, переплывал Нил на маленьком пузатом катере, наблюдал закат солнца в Долине ремесленников и, кажется, слышал, как поют колоссы Мемнона, - словом, пользовался всеми привилегиями, которые дает египетская виза бледным европейским туристам. Так вот, под солнцем Северной Африки я вспоминал Гумилева и думал о том, что я никогда не буду жить в Каире или Луксоре, и не потому, что Каир грязен, а Луксор беден, а потому что я никогда не отдам свою бесцветную жизнь даже за близость к чуду света, как ни за что не променяю строй регулярного стиха на странноватую прелесть верлибра.. . .
Я книг не читаю, стихов не пишу, почтительно важное тело ношу с работы домой и опять на работу, и если замечу, увижу хоть ноту, ее не расслышу, но после, потом, когда прихожу в твердокаменный дом, в котором живу, я ее вспоминаю, пытаюсь продолжить и плачу, страдаю и милому карандашу говорю: я верен тебе, я, как прежде, горю, одиннадцать строчек тебе посвящаю.. . .
Что осенью бледнее небеса, об этом тоже говорить не надо. Становятся подробнее леса под трепетным воздействием распада. Становятся прозрачнее. Увы, все сказано - они навечно в ссоре. Какое безразличие в крови, какое безучастие во взоре!