Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2003
. . .
Меня вино не веселит, и Дельвиг нежный мне не пишет, осталось пенье аонид, которое никто не слышит - в холодном воздухе большом, где листья юные мелькают, и ходят тучи нагишом, и кувырком собаки лают. Но выше, выше - пустота: не бойся ангелов паденья; любая родина - не та, любое пенье - наважденье. И та, кого я так любил, на миг умерила цветенье - среди растений и светил едва ли главное растенье.. . .
Мы порою придаем значенье суеверьям самым низкопробным. Посуди, со Шмановым однажды в городе Усолье мы стояли во дворце культуры местечковой. Только что закончился концерт, зрители нас плавно обтекали. Вдруг какая-то девчонка, пробегая, нам всучила странные бумажки, объяснив, что в них найдем мы правду о себе, о том, чего нам надо. Мы - что было делать? - развернули. Шманов поглядел: "неутомимость". "Точно, точно, это мне и надо" - закричал он. Я с ним согласился. Мне досталась "легкость", в тот же миг я подумал: что за совпаденье? - ведь таких и вовсе не бывает. В тот же миг я понял, что о нас кто-то думает и подает советы. Мне бы легкости немного, и тогда… Здравствуй, время черное и злое, над тобою в небе пролетая, я держусь за легкую надежду, а одежда сыплется, как прах. И на ветхих облаках надежно я держусь за руку полубога, а с земли неутомимый Шманов мне кричит о творчестве своем.. . .
Чем небеса таинственней и злее, тем гребни туч острей и холоднее. Сырых провалов розовая муть нам предлагает что-то зачеркнуть. Забудь меня и черновик забудь. Останется сноровка беловая да за окном веревка бельевая с синицей, замирающей на ней под трепом осени и трепыханьем дней.. . .
Невесомый рай и сад лужи жар во все концы он приснился - этот дождь или не было меня? Ух! Подпрыгнула душа, и на шарике таком дети в Англию летят. Бух! И лопнула она.