Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2003
На восьмой день Господь создал доллар.
И в придачу к нему — сосиску в булочке.
“Наслаждайтесь Америкой!” — бросил мне толстый негр иммиграционной службы в аэропорту, возвращая паспорт и отмыкая никелированную калитку для прохода.
Я вынырнул из-под земли на углу 8-й авеню и 42-й улицы, где со ступенек автовокзала сходит увековеченный в металле водитель автобуса со своим кондукторским саквояжиком в руке. И обнаружил, что Вавилонская башня все же была достроена — из кирпича, стекла, бетона — и вся увешана рекламой.
Только ее все время чинят: рабочие в люльках повисли вдоль стеклянных стен, у подножия долбили асфальт, и какой-то ковбой в широкополой шляпе перекидывал мешки с цементом, не выпуская сигары изо рта. Тут были люди всех рас и народов, и кудрявый Портос приветствовал собрата, помахав рукой из кабины подъехавшего автокрана.
Нью-Йорк улыбнулся мне широчайшей улыбкой рекламного дантиста.
И сама мадам Тюссо доброжелательно заглянула мне в лицо, примериваясь острым восковым глазом.
Америка была занята собой.
Меж уходящих в небо стен катили грузовики, похожие на паровозы.
Небольшие толпы переминались с ноги на ногу у еще не открывшихся театральных касс.
Чуть в стороне грустил кирпичный заброшенный небоскребик с ржавым водонапорным баком на крыше.
Пьяный негр, сидя на синем пластмассовом ящике из-под лимонада, проповедовал самому себе.
Видимо, у них это в крови, потому что минутой позже я повстречал другого, в длинном зеленом плаще с крупной белой надписью: “Настоящий Бог”.
Ясноглазая американка поцеловала своего ясноглазого американца и облизнулась, будто съела мороженое.
Необъятные в заду джинсы прогуливали крохотные, с подворотами, джинсики.
Воспроизведенная в золоте боттичеллиевская Венера в витрине шикарного магазина демонстрировала на себе модные тряпки.
Официант за стеклом бара бережно протирал бокалы, поднося их к глазам на просвет.
А два других, крахмальных, при бабочках, везли на каталке по улице двухметровый, обернутый в целлофан и перевязанный розовой лентой, сэндвич для какого-то парадного ланча — как торпеду.
И весь этот уличный шум и гам покрывал вой пожарных не то полицейских сирен, долетающий аж до верхотуры Эмпайр Стейт Билдинг.
Америка, всякий знает, провинциальна.
Американцы — трогательны.
Клянусь, но знаменитый “Гитарист” Эдуарда Мане в Метрополитен-музее обут в белые кроссовки.
Американские вещи, за исключением небоскребов, ненастоящие, будто взяты из детской. Пластмассовые, бумажные — посуда, одежда, мебель, — раскрашенные в детсадовские цвета.
Даже автомобили кажутся воспроизведением коллекционных моделек, а не наоборот.
В Америку, по крайности в эту ее часть, перебрались из Европы самые шустрые, но не самые породистые люди.
У женщин скорее крепкие, чем красивые ноги.
Масса очаровательных детей, но куда они деваются, повзрослев? Вероятно, пересаживаются в автомобили.
Другое дело африканские вожди, которых завозили целыми трюмами. Физически красивыми мне показались, главным образом, негры — правда не те, что слоняются в кирпичном Гарлеме и больше смахивают на ван-гоговских едоков картофеля, а чистенькие и отутюженные, с 4-й и 5-й авеню.
И уж точно лишь негритянки обладают в жизни фигурами, какие проповедует реклама женского белья.
Независимо от цвета кожи, американцы — люди с чувством достоинства.
“Рентгенологом” называет себя не только врач, но и человек при аппарате, просвечивающем портфели и сумки на входе в охраняемое здание.
А вообще-то быть американцем значит быть человеком со счетом в банке.
В обеденный час сидеть за соком в искусственном воздухе кафе.
Без конца говорить по мобильному телефону.
И платить, платить, платить по счетам.
В шестичасовом автобусе я понял, что Нью-Йорк это город клерков.
Он потому-то и лезет вверх, что уже в трехстах метрах от Бродвея начинается форменное захолустье. А сама эта часть страны на 9/10 одно нескончаемое предместье, как между Люберцами и Панками.
Здесь я увидел покосившиеся деревянные столбы с повисшими мотками обрубленных проводов и черными кишками кабелей. Томсойеровские заборы, не познавшие малярной кисти. Автобусную остановку, крытую поседевшей от времени дранкой, — в довершение картины там стояла толстая негритянка в платке, с лицом совершеннейшей русской бабы.
Одноэтажная Америка подросла за три четверти века, но всего на этаж.
По большей части она застроена чем-то вроде подмосковных дач с балкончиками и крашеными столбиками веранд. Только тут они стоят не в садах, а теснятся плечом друг к дружке и называются “городками”.
Центральные улицы таких городков все одинаковы и сразу показались мне страшно знакомыми на вид.
Магазинчик. Забегаловка. “Ремонт автомобильных кузовов”. “Продажа часов и пианино”.
Все стены в вывесках и указателях, рассчитанных на идиотов, маленькие мигающие рекламки.
Да это ж типичная веб-страничка! Или вернее — это сам Интернет заимствовал вкусы и эстетику захолустного американского городка, распространив их на безбрежный электронный мир.
Где тут менялся стеклянными шариками Билл Гейтс?
Я опасаюсь, что из провинциальной России, когда она придет в себя, получится не уютная европейская глубинка, а вот такая Америка. Понастроим хайвеев. А деревянные заборы и кривые столбы у нас есть.
Но любовь моя, Вавилон!
Америка вся еще в лесах.
Она только теперь обретает свое настоящее лицо.
Главная достопримечательность Нью-Йорка — Нью-Йорк, умопомрачительная помесь марсианского города с Конотопом.
Гуляя по нему, испытываешь ощущение, будто едешь в лифте: взгляд непроизвольно забирается все выше и выше, пока не застревает на чем-нибудь вроде нелепой жестяной пагоды, венчающей 60-этажную башню “Крайслера”.
Запечатлеть этот город можно только на вертикальных снимках.
Американский юмор грандиозен. Образчик его — небоскреб “Утюг”, похожий на тонко отрезанный ломоть необъятного кремового торта.
Поодиночке небоскребы, за редким исключением, крайне уродливы. Но толпой…
Город виагры. Какая эрекция!
Его небоскребы преисполнены детской американской веры в электричество и “Дженерал Моторс”.
К ним невозможно привыкнуть, зато легко избаловаться: уже через пару дней ловишь себя на мысли, что Мэдисон какая-то низкорослая.
Тут есть и своя археология. Она проступает на старых кирпичных спинах зданий в полусмытых дождями белых письменах, рекламирующих несуществующие компании с несуществующими телефонами и адресами.
По этим адресам ходили герои О’Генри, ловя удачу.
А теперь сквозь всю эту вздыбленную мешанину и эклектику начинают прорисовываться новые и чистые черты.
Америка перестает громоздить до небес подобия стократно увеличенных трансформаторных будок и ампирных европейских переростков, жертв акселерации.
Когда ветер дует с благоприятной стороны, Нью-Йорк пахнет океаном.
И мне кажется, этим океанским ветром навеяна новая, уже не скребущая небо, а в него уходящая архитектура.
Чтоб убедиться в этом, достаточно посидеть молча полчаса в каком-нибудь тенистом ухоженном уголке на отстроенной заново 3-й авеню.
Любуясь отражающим ступенчатое небо бесконечно вертикальным боком любой из башен и тем, как по нему скользит, преломляясь, отражение летящего средь облаков самолета, и его рокот умиротворенно вплетается в городской шум, подкрашенный выкриками девушек, собирающих деньги на бездомных.
Если забраться на небоскреб, город разверзается.
Но того, кто довольствуется высотой собственного роста, дарит ощущениями Ионы, прогуливающегося по киту.
Я так и поступил.
Я прошел Манхэттен пешком, от Уолл-стрит до Гарлема.
На меня дуло то прохладным воздухом из ювелирных лавок, то горячим ветром подземки из тротуарных решеток.
Из банков высыпa╢ли стайки клерков с пластиковыми бирками на цепочках.
Встретилась компания совершенно одинаковых мистертвистеров в соломенных шляпах, кремовых пиджаках, черных бабочках на розовых сорочках и с толстенными сигарами в зубах.
Какой-то Уолт Уитмен в джинсовой робе просил на жизнь.
Толпы с плеерами в ушах спускались в провалы метро, как в помойку.
Там, десятью метрами ниже гранитных цоколей, их ждала совершеннейшая Лобня с покалеченными скамейками, изрисованным кафелем и запахом мочи.
Зато на поверхности я обнаружил магазин, где продают “роллс-ройсы”.
Но еще прежде пересек замусоренный, как настоящий Китай, здешний “чайна-таун”.
Я имел возможность записаться в уличную “школу Аллаха”, но упустил свой шанс.
Треугольные бродвейские скверики украшали скульптуры и складные зеленые стулья, на которых офисные девицы поедали из пластмассовых корытец, как кролики, ничем не приправленные листы салата.
Там я увидел монумент Джеймсам Беннетам, отцу и сыну, основателям “Нью-Йорк Геральд Трибюн”, и святому духу американской прессы с бронзовым герценовским колоколом.
Возле крашенной суриком груды металлолома перед билдингом “IBM”, изображающей скульптуру, бродили длиннобородые евреи в круглых черных шляпах и долгополых лапсердаках, невзирая на жару.
Посреди какой-то стрит лежал, задрав к небу крючковатый нос и глядя невидящими глазами на мелкие облачка над верхними этажами, седой сухопарый джентльмен в сером костюме и полосатом галстуке. Сердце прихватило. Больше ему не надо думать о деньгах.
На Таймс-сквер под латиноамериканскую музыку танцевали нумерованные пары: какой-то конкурс для тех, кому за тридцать.
Так я добрался до Сентрал-парка с его именными скамейками, украшенными табличками вроде “Дорогому дедушке, любившему тут гулять со своею палкой”.
Выводок младших школьников дисциплинированно лизал мороженое, любуясь прудом.
Туберкулезный негр, кашляя, рылся в урне.
Из-под ног шедшей навстречу по аллее девушки вспорхнул голубь, так что на миг показалось, что это она махнула мне крылом.
Бронзовый Морзе без конца принимал свои бронзовые телеграммы. Я спросил, нет ли и для меня.
— Вам ничего…
За то время, что я не видел тебя, тут уже два раза подстригали траву.
С яблонь опали все розовые лепестки и улеглись на газон вроде импрессионистских овальных теней под кронами.
Весна в Нью-Йорке кончилась, и наступило то время года, когда фрукты на теневой стороне улицы делаются дороже, чем на залитой солнцем.
Изнутри я начал обрастать английскими словечками, как чайник накипью. Еще чуть-чуть, и стану по-русски думать с мистейками.
“Так и бывает”, — мелькнуло в голове, когда я мысленно стоял с прадядей Лазарем в огромном зале Музея иммиграции на Эллис-Айленде перед клерком, решавшим его и мою судьбу.
Я чувствовал за спиной колыхание толпы с чемоданами и коробками и слышал, как они шикают на детей.
И угадывал их взгляды, тоскливо устремленные через высокое окно в сторону не воздвигнутой еще величественной Статуи Свободы с восьмидесятицентовым вафельным мороженым в подъятой руке.
Америка — новая страна, и американский дом всегда с иголочки нов.
Это не европейское жилище, кирпичное и каменное, с дубовыми переплетами стропил, тяжелое и рассчитанное на поколения детей и внуков, если не прямо на вечность.
Это легкое и простое в изготовлении сооружение из прессованных опилок, фанеры и чуть ли не картона.
Когда придет время Америку сносить, изрядную часть ее просто сдадут в макулатуру.
Как-то мне решили показать действительно старый дом и привели туда. Он был построен в начале 70-х.
Внутри вы также не обнаружите ни одной старой вещи.
Лишь редкие эмигрантские дома замусорены книгами и безделушками в достаточной мере, чтобы напоминать жилье.
А дом холостяка отличается от того, в каком обитает женщина, только отсутствием зеркала в рост.
Зато в каждой спальне высится по черной с хромом патентованной дыбе, чтобы вытягивать мускулы, наливаться силой и худеть.
И по всему дому, днем и ночью, в кондиционированной тишине попискивает тут и там что-то электронное, вроде сверчка.
Нет, право, это прекрасная и безмятежная страна, где упакованную в пленку почту просто бросают на асфальт у крыльца под латунным ящиком без замка.
Перед коттеджами трепещут флаги с самодельной геральдикой в виде какой-нибудь белой киски на синем фоне, или желтой клюшки для гольфа на зеленом.
Благоухают цветники.
Гладко зачесанные девицы выруливают из гаражей в громадных лендроверах.
С решетчатой башенки новехонькой, как и всё вокруг, церковки раздается записанный на пленку колокольный звон.
А в небе кувыркается легкий спортивный самолет, раскрашенный, как аквариумная рыбка.
Чтобы выбраться отсюда, я целый час прождал в одиночестве на автобусной остановке, мимо которой проносилась, гудя, масса сверкающего лаком порожнего железа.
Американцы есть американцы, и напугавшая меня поначалу длиннющая музейная очередь тянулась вовсе не к Вермееру, а на выставку личных вещей и фотографий Жаклин Кеннеди.
Среди туземной живописи я было заприметил на удивление знакомую физиономию, но сообразил, что это Бенджамин Франклин со стодолларовой купюры.
Зато я повстречал там своего старого приятеля Ван-Гога, и мы вышли из музейных вертящихся дверей вместе, да еще присоединился почтальон Рулен в своей синей фуражке.
Винсент шарахнулся от мусоровозного бронтозавра с никелированным рылом и сразу задрал голову вверх, как всякий, кто впервые в Нью-Йорке.
Картина, из которой я его увел, стоила тридцать с лишним миллионов, но в карманах у художника не оказалось ни цента, только десять су. И я угостил их с Руленом на свои целомудренно упрятанным в бумажные пакетики пивом. А после, на скамейке, посвященной памяти чьей-то пропавшей таксы, к нам подсел Лорка. У него нашлась фляжка тростниковой водки в кармане пиджака.
“One way”: все дороги ведут в Рим.
Ты, Америка, страна третьего тысячелетия, и я могу быть спокоен за потомков.
Но я не завидую им. Да меня там и не будет.
Самое дорогое, что я имел при себе за океаном, был обратный билет: в Старый Свет и век.
Все ж, Америка, я не жалею, что заглянул в твои небоскребы.
Даже прощаю твой расчисленный по калориям корм из бумажных коробочек.
Я бы прошелся еще разок по плохо уложенному нью-йоркскому асфальту.
Сходил бы на джаз и на бокс.
Постоял бы у того небоскреба, что по ночам сторожит бесквартирный русский поэт.
…По моей пропахшей поп-корном Америке идут, пощелкивая компостерами, чернокожие кондукторши.
И проверяют билеты.
Апрель-май 2001
* Одностороннее движение: дорожный указатель.