Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2003
ЭФИР НОЧНОЙ Но мы станем одно вдвоем В этот тихий вечерний час, И богиня с длинным копьем Повенчает для славы нас. Н.Гумилев Я список кораблей прочел до середины... Гомер. Бессоница. Тугие паруса. В больнице захудалой Рождество встречаю я, таблетка димедрола нисколько не туманит головы. Не спится, что-то снится, только "Сони" приемничек бормочет до утра. В Измайлово пылает "Лакокраска", четыре-два ведет хоккей с мячом, но он-то не поедет в Солт-Лейк-Сити, в Гуантанамо заперт талибан, а Буш и Путин пьют на брудершафт; но все еще пылает "Лакокраска". Плюс два на улице - сиротская зима, невнятно спят соседи по палате. Шумит-гудит эфира океан. Да нет, не океан, а только море, что под Одессой... Кончен институт, и я снимаю домик на Фонтане. Как я попал в проклятую больницу? Старик, обросший гривой и щетиной, с поломанной ногой, глухой судьбой. Ответь мне, "Сони", для чего я жил? Но ты поешь "раскинулось широко". Так значит, жив Утесов. Жив и ты, мой одессит, дружок, переселенец, пропавший в Калифорнии атлет. Как тихо в этой нищенской больнице! Снотворных нет, есть только тараканы, спят санитарки, бедствуют врачи, и костыли склонились над кроватью. И "Лолобай оф бедланд" нежным басом выводит негритянка в Голливуде, где ты живешь, затерянный дружок. Ты помнишь, мы по лестнице одесской спускались в порт, где швартовались и лайнеры, и сухогрузы, и танкеры, прогулочные яхты, где павильончик был с сухим вином и жареной кефалью. Зной июльский, ты без рубашки, в трикотажной майке. Как я дивился бицепсам твоим! Второе место в среднетяже по Украине не хухры-мухры. Утесов тянет давний вой матросский о том, что ждет его напрасно мать. Ну а меня? Кто ждал, тот не дождался. А сам я догулял до костылей. Скажи мне, "Сони", в этот гиблый час, зачем я жил, зачем тогда в Одессе всесильного я встретил человека с мускулатурой эллина, с глазами зеленоватой выпуклой волны? Так значит, я снимал дощатый домик на станции 12-й с верандой... Однажды мы сидели там вдвоем в начале ночи. Где-то раздобыл ты пачку "Честерфилда". Мы дымили виргинским незнакомым табачком. Катило море свой девятый вал, и катера с фонариками ходко туда-сюда спешили, и на воду баркас спускали. И вдруг из непроглядной тьмы в метании огней, в лучах кинжальных десятипалубная светлая громада, иллюминаторами пестрыми мелькая, раскидывая музыкальный гром, шла мимо нас куда-то на Кавказ. И ты сказал мне: "Я не стану жить, когда не уплыву на дальний Запад". Все это было в 59-м году. Подумать только, при Хрущеве еще! Все было впереди, и сорок с лишком прошло с тех пор несчитанных годов. И ты уплыл, а я... а я - остался. И странно получилось, что с тех пор ни ты меня, ни я тебя не видел. Ты, вроде, поселился в Голливуде, женился выгодно и чем-то торговал. Как верить слухам? Верно, обо мне ты тоже что-то слышал. Любопытно, что именно? Теперь уж никогда мне это не узнать. Но я уверен, что человек с такой мускулатурой нигде и никогда не пропадет. Что было в нашей жизни? Эта ночь. Тогда ты подарил монету мне, сказал, что это талисман на счастье, что в Херсонесе ты ее нашел. Две тысячи монете этой лет. - Гляди на аверс, а потом на реверс, "орел" и "решка" попросту - гляди, ты узнаёшь: на аверсе Паллада, на реверсе похоже что дельфин. - Да, афалина, - пригляделся я. - Но эта штука очень дорогая. - Бери, бери. А я за ней вернусь, ведь амулеты так не оставляют. И не вернулся. Где он взял ее? Украл? Купил? Действительно нашел? И этот талисман с Палладой и дельфином мне послужил, как полагается награде рабу, вассалу, брату Диоскуру, короче, от бессмертного - земному. Твой оберег разрушил эти своды, что столько лет теснили душу мне. Так вот догадка - что взял тебя отец к себе, ведь Калифорния и есть Олимп, а от меня отделались монетой. И в провонявшей травмами палате я понимаю это. Боже мой! Зеленоглазый олимпийский бог, вот ты сидишь на краешке веранды и куришь "честерфилд". И темно-бронзовый шатер над Черноморьем, и Звездный Воз на нем тебя подманивает в долгий-долгий путь. Так где же ты, таинственный товарищ? Вот я лежу поверженный на койке, но если б вы сейчас рукой Геракла - ведь ты, и он, и я - мы все родня - меня приподняли, то, верно, я бы встал, отбросил костыли и за тобой пустился бы по лестнице одесской. Зачем мы разлучились, для чего моря и океаны между нами? Зачем оставил колдовскую драхму? Разъятые шары Платона, разрозненная новая колода игральных карт, та, где бубновый туз не может жить без черного валета, и потому не ладится игра. Но что-то здесь не сходится... Ошибка, измена - нет, бессилие и сумерки богов. Так спой мне, "Сони", на прощанье песню о том, что наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь.