Вступительное слово Евгения Рейна. Публикация Павла Катаева
Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2002
“НЕ СУДЬБА”
Валентин Катаев, один из лучших русских прозаиков ХХ века, не выпустил ни одного поэтического сборника. Но стихи писал всю жизнь и в одесских литературных кругах стал известен именно как поэт — еще по газетным публикациям 1910 года.
В его поздней прозе, буквально пронизанной стихами (от пушкинских до собственных), поэзия, расположенная “горизонтально”, центонно, играет едва ли не решающую художественную роль. Но это уже в 60—80-е годы. Долог был путь Катаева до этих автоцитат.
В молодости ему чрезвычайно повезло — его к себе приблизил Бунин.
Бунинская “традиционость”, в сочетании с необычайной зоркостью, скрытым новаторством и поиском единственных интонационных решений, стали на долгие годы путеводным компасом Катаева-поэта.
Вот как он описывает выход яхты в море:
Шумит от ветра в голове.
И за кормою льется пена
По маслянистой синеве.
Эта “маслянистая синева” дорогого стоит, она определяет новое зрение, устроенное на твердой шкале традиции.
Не миновал Катаев и авангардистской, преимущественно футуристической, моды. Но не ушел далеко по этой тропке, бунинская школа вернула его к поэтике зрения и осязания:
И брошен в снег, где остывает труп
Расстрелянного ночью генерала,
— так завершается сонет, написанный в 20-е годы.
Я однажды спросил Валентина Петровича, почему он так и не выпустил книги стихов. Они ведь нравились Бунину, Мандельштаму, Багрицкому — это ли не путевка в поэзию!
Престарелый Катаев только развел руками и вымолвил: “Не судьба”.
Кстати, книга была собрана — в 1926-м. Под интонационно резким названием “Первое, огонь!” — напоминавшим о биографии автора, служившего в Первую мировую в артиллерийских частях.
Катаев давно уже был знаменитым на всю страну и переведенным на многие языки прозаиком, когда его изумительные стихи на смерть Маяковского появились наконец в его 10-томнике.
В 30-е годы проза оттеснила в творчестве Катаева поэзию, увела ее в тень. Но с началом Отечественной войны он к стихам вернулся.
И это были уже другие стихи. Где-то, на глубине, в них еще чувствуются отзвуки бунинских уроков, но голос теперь окончательно свой — и если обнаруживает сходство, то с собственной поздней катаевской прозой, так хорошо всем нам известной. Среди них мы находим подлинные шедевры: “Соловьи”, “Могила Тамерлана”, среднеазиатский цикл…
Катаев был и остался поэтом.
Поэтом с драматической судьбой, ибо поэт без книги оказывается навсегда в ожидании первого шага. Книги меряют поэтический путь, а без пути большого поэта не бывает.
Немногие стихи Катаева затерялись в его 10-томнике, другие не изданы вовсе. Теперь, наконец, они печатаются сами по себе. Как и подобает поэзии высокого класса.
Евгений Рейн
ВАЛЕНТИН КАТАЕВ
В ЭКИПАЖЕ
Безмолвные дома похожи на дворцы.
В луне блестит гранитом мостовая.
И звук копыт, в тиши изнемогая,
Как хлопья падает на гулкие торцы.
За городом цветут сады. Оттуда
Так славно пахнет медом и весной.
Мчит экипаж. И блеском изумруда
В домах мигают стекла под луной.
1917
. . .
Благословенная минута
Для истинного моряка.
Свежеет бриз, и яхта круто
Обходит башню маяка.
Захватывает дух от крена,
Шумит от ветра в голове.
И за кормою льется пена
По маслянистой синеве.
1918
. . .
На лотках золотистые груши
Наливаются соком в тени.
Все яснее, все тише, все суше,
Все прозрачней сентябрьские дни.
Слаще лепет желтеющих листьев,
И у нежной, любимой моей
Паутинки волос золотистей,
А глаза все темней, все темней.
1918
В ТРАМВАЕ
Блестит шоссе весенним сором,
Из стекол солнце бьет в глаза,
И по широким косогорам
Визжат и ноют тормоза.
Люблю звенящий бег вагона,
Бурьян глухого пустыря
И тяжесть солнечного звона
У тихих стен монастыря.
1918
ЭВАКУАЦИЯ
В порту дымят военные суда.
На пристани и бестолочь и стоны.
Скрипят, дрожа, товарные вагоны.
И мечутся бесцельно катера.
Как в страшный день последнего суда
Смешалось все: товар не погруженный,
Французский плащ, полковничьи погоны,
Британский френч — все бросилось сюда.
А между тем уж пулемет устало
Из чердаков рабочего квартала
Стучит, стучит, неотвратим и груб.
Трехцветный флаг толпою сбит с вокзала
И брошен в снег, где остывает труп
Расстрелянного ночью генерала.
1920
. . .
Всю неделю румянцем багряным
Пламенели холодные зори
И дышало студеным туманом
Заштилевшее Черное море.
Каждым утром по узкой дороге
Мы сбегали к воде, замирая,
И ломила разутые ноги
По колено вода ледяная.
По морщинистой шелковой мели
Мы ходили, качаясь от зыби.
И в стеклянную воду глядели,
Где метались ослепшие рыбы.
Из широкой реки, из Дуная
Шторм загнал их в соленое море,
И ослепли они, и, блуждая,
Погибали в холодном просторе.
Били их рыбаки острогою,
Их мальчишки ловили руками.
И на глянцевых складках прибоя
Рыбья кровь распускалась цветами.
1920
ЧЕРЕШНИ
От самой свистящей скворечни
До черных садовых плетней, —
Черкешенок очи — черешни,
Чем слаще они, тем черней.
А дробь разлетается сразу,
Вздымается маленький смерч,
И в сладкую косточку глаза
Клюет воробьиная смерть.
1922
. . .
Небо мое звездное,
От тебя уйду ль?
Черное, морозное,
С дырами от пуль.
1936
. . .
Весну печатью ледяной
Скрепили поздние морозы.
Но пахнет воздух молодой
Лимонным запахом мимозы.
И я по-зимнему бегу,
Дыша на руки без перчаток,
Туда, где блещет на снегу
Весны стеклянный отпечаток.
1943
ПРОДАВЩИЦА ДЫНИ
Степная девушка в берете
Стояла с дынею в руке,
В зеленом плюшевом жакете
И в ярко-розовом платке.
Ее глаза блестели косо,
Арбузных косточек черней,
И фиолетовые косы
Свободно падали с плечей.
Пройдя нарочно очень близко,
Я увидал, замедлив шаг,
Лицо скуластое, как миска,
И бирюзу в больших ушах.
С усмешкой жадной и неверной
Она смотрела на людей,
А тень бензиновой цистерны
Как время двигалось по ней.
1942
СЛУЧАЙ НА СТАНЦИИ АРЫСЬ
Подходит поезд (примечай!)
На станцию Арысь.
В мешке у пассажира чай,
В мешке казаха — рис.
Но пассажиру нужен рис.
Казаху нужен чай.
И вот на станции Арысь,
Как будто невзначай,
Они сошлись и разошлись.
Теперь уж (примечай!)
В мешке у пассажира рис,
А у казаха — чай.
1942
. . .
Каждый день, вырываясь из леса,
Как любовник в назначенный час,
Поезд с белой табличкой “Одесса”
Пробегает шумя мимо нас.
Пыль за ним поднимается душно,
Рельсы стонут, от счастья звеня,
И глядят ему в след равнодушно
Все прохожие, кроме меня.
1944
. . .
Сначала сушь и дичь запущенного парка,
Потом дорога вниз и каменная арка.
Совсем Италия! Кривой маслины ствол,
Повисший в пустоте сияющей и яркой,
И море — ровное как стол.
Я знал, я чувствовал, что поздно или рано
Вернусь как блудный сын и сяду у платана
На каменной скамье — непризнанный поэт, —
Вдыхая аромат цветущего бурьяна,
До слез знакомый с детских лет.
Ну вот и жизнь прошла. Не весело, конечно!
Но в вечность я смотрю спокойно и беспечно.
Замкнулся синий круг. Все повторилось вновь:
Все это было встарь, все это будет вечно.
Мое бессмертие — любовь.
1944
. . .
Ах, какие сугробы
За окном намело.
Стало в комнатах тихо,
И темно, и тепло.
Я люблю этот снежный,
Этот вечный покой,
Темноватый и нежный,
Голубой, голубой.
И стоит над сугробом
Под окном тишина.
Если так же за гробом,
Мне и смерть не страшна.
1944
МОГИЛА ТАМЕРЛАНА
Бессмертью гения не верь.
Есть только бронзовая дверь
Во тьму открытая немного
И два гвардейца у порога.
1952
Публикация Павла Катаева