Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2002
. . .
Окликни меня у Никитских ворот
и лишний билетик спроси по привычке.
“А помнишь, в “Оладьях” — вишневый компот
и как на домах поменяли таблички?”
Здесь были когда-то “Пельмени”
и водка бежала по вене
актера, который умрет, отыграв
премьеру в театре, и ляжет на полку
“Повторного фильма” в Калашных рядах,
навеки зашторив свои телескопы.
“Так что же ты, Господи, медлишь?
И сколько еще мне намелешь?”
Вот “Рыба”, а в “Рыбе” судак на гвозде,
вот палтус, как связка с ключами от храма,
где нас обручали в сырой темноте
и лавочки спят в полосатых пижамах.
Горит вознесенская свечка.
Стучит за подкладкой сердечко.
Повторного фильма последний сеанс!
В пустом кинозале скрипят половицы.
Но это кино было только про нас.
И эта комедия не повторится.
. . .
Три месяца почтовая бумага,
табак и неразрезанные книги
идут к нему из города в деревню —
“Что нынче в Петербурге, милый Гнедич?
Я вдалеке от вас ужасно болен
и целый день сижу в моей беседке,
сложивши на столе тетрадь и перья…”
“Что празднуют сегодня люди Рима?”
Зачеркнуто. “Какое торжество
над стогнами всемирныя столицы?” —
“Писать охота смертная, мой Гнедич,
но где сыскать слова для сладких звуков?
Я нынче начал пьесу; видит Бог,
то будет сочинение на славу…”
Тем временем закрыли переправу.
Идут коровы, слышен стук ведра,
и пахнет свежей стружкой со двора.
“Я не вступлю при плесках в Капитолий!”
Зачеркнуто. “Добыча злой судьбины,
теперь стою над бездной роковой!”
Но тут сестра зовет его домой,
поскольку — ужин. Жареные грузди,
холодная телятина под хреном,
бараний бок, да гречневая каша,
да матовая рюмка русской водки.
“Мне в целом свете все теперь постыло,
и если проживу еще десяток,
наверное, сойду с ума, мой Гнедич…”
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В деревне полночь. Спят. Горит одно
окошко в целом доме, но оно
окно сестры. Она читает письма,
потом свеча, взмахнув тенями, гаснет.
“Сорренто! колыбель печальных дней,
где я в ночи как трепетный Асканий
бежал, вручив себя волнам на милость…”
Тем временем на небо взгромоздилась
зеленая, как яблоко, звезда,
всю ночь она качается на ветке,
но наш певец не зрит звезды в эфире,
поскольку спит, судьбу в слова вплетая,
и только вологодские коровы,
пригнув рога, бредут на Капитолий.
РИМИНИ
Вот что значит — ждать у моря погоды!
Выходить на балкон через каждые четверть часа,
мокрые стулья двигать из угла в угол
и смотреть, как висят над водой грозовые шторы.
Дождь на пляже! скрипят на песке обертки.
Цирк уехал, остались одни ракушки.
Оседлав мотороллер, Феллини уходит в море.
Только море все крутит и крутит свои бумажки.
БОЛОНЬЯ
Мой детский сон, в котором так темно
и старый шкаф стоит впритык с буфетом,
я вижу вновь на черных галереях,
где пахнет морем каждый мокрый камень.
Болонья! что за сны в твоем комоде
лежат на самом дне, как негативы?
И кто снимал на пленку эти кадры,
где белая фигурка за колонной?
. . .
А.Л.
На старом кладбище в Коломенском,
где борщевик в ограды ломится,
как черти в повести у Гоголя, —
и воронье по крышам цокало,
в углу под вязами столетними
стоит собор Усекновения
главы Предтечи.
Я заходил сюда от случая.
Здесь над оврагами певучая,
дощатая и комариная
стояла тишина старинная,
и как-то раз под воскресенье
калитка в храм Усекновения
была открыта.
И я вошел под этот стрельчатый,
нерусским гением отмеченный,
московским воздухом заточенный
и жестью наспех заколоченный
свод храма, где остатки росписи,
как острова на белом глобусе,
плывут под куполом.
Там за колоннами в предбаннике,
где друг за дружкой, как блокадники,
пророки со святыми лепятся,
была в стене пробита лестница,
винтом под купол уходившая,
облупленная и прогнившая;
сырая, темная.
И я полез, глотая запахи,
по этой лестнице, где за ноги
хватают мертвецы и крошится
кирпич в руках, сдирая кожицу,
и тыщу лет впотьмах карабкался,
пока на белый свет не выбрался,
и дух не перевел.
А наверху! под кровлей звонницы,
как на гигантской переносице,
Москва поблескивала линзами
и на меня смотрела пристально,
а я стоял над этим городом,
и чей-то голос тихим шепотом
мне говорил, что все наладится,
а где-то в небе Вечный Пьяница
гремел зелеными бутылками,
и летний дождь шумел над пыльными
крестами кладбища в Коломенском,
что все когда-нибудь закончится.
. . .
Как долго петляет дорога
среди потемневших озер.
Скрипит вдоль дороги осока,
и плещется в небе осетр.
Станица Березовый Мостик —
в запруде гуляет звезда.
Уснули вчерашние гости:
шуршит в головах береста.
А в синих, как лампа, курганах
гудят по ночам огоньки.
Сидят в полосатых тюрбанах
вокруг очага мужики,
бросают свинцовые кости
и пьют голубое вино,
где плавают мокрые звезды
и тихо ложатся на дно.