Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2002
. . .
Как Ольга бровью поведет,
так ветер по полю пройдет,
перевернет снопы пшеницы.
И солнце за холмы зайдет,
оставит догорать зарницы.
И в дымке растворятся все
холмы, и вдоль холмов шоссе.
Во мгле вечерней филин ухнет.
У леса, на речной косе,
костер забрезжит и потухнет.
Задребезжит мотоциклет.
У горизонта красный след
затянут тучи грозовые.
Метнется между ними свет,
раскаты грянут бомбовые,
и дождь по листьям застучит.
Случайный путник поспешит
скорей укрыться под навесом.
Посмотрит в небо и решит
не ехать этой ночью лесом.
. . .
Люди, говорящие на других языках,
подобны жителям иных планет:
каждый лопочет по-своему что-то.
Когда я их понимаю,
кажется — это случайность,
как полет кометы над совхозом имени Тельмана
в 1977 году.
. . .
На берегу океана белеют груды песка.
Небо мчится над ними, как голубая река.
Со вчерашнего дня ветер на берег подул,
принес прохладу и низкий тяжелый гул.
Пустые пляжи. Только бегают пауки.
Волны выносят на берег обломки доски,
мертвую рыбу, медузу, цветной пластикат
выносит на берег гулких волн перекат.
Под звон колокольца на дюну всходит коза.
От яркого солнца пограничник щурит глаза.
Местный старик что-то громко ему говорит,
но ничего не слышно. Зажигалка никак не горит.
Слишком резкий ветер относит за дюны слова,
срывается голос, начинает болеть голова.
У горизонта, расстилая по ветру пыль,
куда-то едет светлый автомобиль.
Две лимонницы-бабочки облетают засохший куст.
Два часа дня. Пляж по-прежнему пуст.
Только дует ветер, во дворе надувает простыни, блузки капрон.
Наступил конец лета. Конец лета со всех сторон.
. . .
Август похоронили в яблоках —
могилу рыл рядовой Рахметов.
Мужики спали в сенях, а бабы смотрели,
опершись на лопаты.
Ночью мне приснилось будущее: река,
на песчаной отмели два баркаса,
бесконечное васильковое поле.
В серый ветреный полдень
я шел по проселку вдоль желтых полей.
Моросил теплый дождь,
пахло дымом, прелой травой и землей.
День кончился быстро. На небе было горенье,
но не было жара. Туч синее столпотворенье. Вскоре
я стал нагонять двигавшиеся в одиночку и группами
души умерших.
Из разговоров я понял —
они, как и я, шли на станцию.
. . .
Что Ольга нынче загрустила?
В ее глазах печаль застыла,
не улыбается весь день.
То встанет, то обратно сядет,
то толстого кота погладит,
а то прогонит прочь с колен.
Зачем грустит она? Что знает,
чего не знаю я? Как тает
туман в рассветной синеве?
Какая мысль ее тревожит?
О том, что день напрасно прожит?
Что птица спряталась в траве?
Или что мало в жизни славы?
И что паром у переправы
отходит через полчаса?
Или что рядом за деревней
у переезда, в роще древней,
без тел гуляют голоса?
А может быть, она боится,
что ей зимою будут сниться
холодный берег и пески,
пустые люди и селенья,
затменья солнца, и старенье,
и запах крашеной доски?
. . .
В окно автобуса я вижу слет ворон
над зимним лесом, снег со всех сторон.
Четыре лыжника, бегущие по снегу.
Куда они бегут, не знаю я.
В селенье, где у каждого семья?
Иль, может, просто к теплому ночлегу?
Сердца их бьются, кровь стучит в виски.
Успеют ли? Уж сумерки близки…
Что, если оттепель их вдруг в пути застанет?
Растает снег, вода зальет поля,
в грязь превратится талая земля,
и сразу их как лыжников не станет…