Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2002
ПОЭТЫ В НЬЮ-ЙОРКЕ Мне снился сон про нашу жизнь,
и было жаль, что это только сон.
Там Гандельсман и Mандельштам
несли подержаный диван.
Там Пастернак переeзжал,
и в Квинс ушел вагон.
По Парку, мокрая насквозь,
бежала в неизвестность дочь
озерного царя,
и улыбалась вслед.
Тянулся с ярмарки народ,
Блок шел на обед.
Вшит в добровольческий мундир,
пустой жевал мундштук.
В ночи горел неоном сыр,
звук был морозно сух.
Машинская несла морковь
сквозь стынущий Ньюарк
по бессарабице дворов
под временный кирпичный кров.
И было пусто, но светло
идти сквозь чуждый мрак.
Там Месяц, словно уркаган,
выл в атлантический туман
на странный абрис звезд.
Он безнадежно пропадал,
но, выпив, сжалилась судьба:
он девой был спасен.
Безмолвен сумеречный дом.
Алейник с Друком спят вдвоем,
как только в детстве спят.
Во двор двенадцать негритят
бегут, как свора октябрят
бежит на Первомай.
Я спал и видел, что в окне
на теплом сумеречном дне
мерцал обычный рай.
Чужого не было лица.
Потом я повстречал отца.
Он что-то мне сказал.
И засмеялся, и просил
почаще заходить
на чай, на рюмку, на стихи,
на дачный керосин.
А я проснулся, позабыв,
что был совсем один.
Читал в кровати до утра
ночную книжку, пару глав,
про то как я не жил.
НАД МИРОМ
Который год над городом висит промокший войлок.
За горизонтом безнадежно сушат порох.
Молчит Аврора. Медленный Гудзон
трепещет. Газолиновые волны
щемящей дымкой улетают вдаль:
к Неве, Ньюфаундленду, за Полярный круг,
где шапкой термоядерного взрыва
сияние небес висит невыносимо.
Новая Земля: мишень Хрущева —
непостижима в водородной гари.
А с Ноева ковчега зырят твари,
как экскурсанты с борта корабля.
Конец столетья. Ликованье душ:
вольноотпущенниц решением ОВИРа.
Зеленый мягкий пропуск на три мира,
где гражданин и всуе обиватель груш
свободен в выборе истории и сыра.
Открытый мир нас ждет, разинув пасть,
и мы готовы сладостно упасть
в глухую ностальгию невозврата,
к любым воротам, где нас больше нет.
Дана одна лишь жизнь,
в чем мы не виноваты.
Я — в аэропорту у дикого плаката
“Air India” с гагаринской улыбкой,
с тобой невстречи жду в конце эпохи зыбкой,
невстречи жду с тобой,
печален, счастлив, нем.
В АПТЕКУ
Умирал сосед по дому:
м. рождения — Даугавпилс,
г. рождения — четвертый.
Посылать за смертью “скорую”!
Я бегу в аптеку — вниз.
Кислородная подушка,
запах камфоры и свечи.
“Может, что-то съел на ужин?”
“У кого-нибудь есть спички?!”
Гимн заканчивает вечер.
За окном слезам не верят,
только снегу. Материк
недвижим, от пепла серый.
Или от небесной пыли.
И одна звезда горит.
Станция метро закрыта.
С непокрытой головой,
в форме статуя у входа,
невзирая на погоду,
шлет шеренги на убой.
Там, по мокрой мостовой,
по Кольцу вели когда-то
немцев пленных по утру
в глинистый, бездонный кратер
строить дом, где ПТУ,
где дежурная аптека
пахнет йодом и судьбой,
где в апреле пахнет снегом,
и — на перекрестке века
замерзает постовой.