Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2002
. . . У Яши лестница была — На крышу лестница вела, Но я любил подвал. Спускался так охотно вниз По просьбе старших я и из Той ямы доставал В полуденный несносный зной Запас прохлады земляной И что-то на обед. А крыша Яшина — что в ней? Там солнце шпарит все сильней И тени нет. Я был тогда голубоглаз, Но кареглазым был весь класс — Им нипочем тот зной. И лазил Яша в небеса, И врал про чьи-то голоса Над головой. . . . Года идут, и чашки бьются — Немилосерден человек! И достаются кошкам блюдца, Вдруг попадая в некомплект. Крепилась сахарница — все же Упала на пол в свой черед, Меланхолически итожа Ничем не знаменитый год... Так, растворяясь в дымке сизой Едва очерченных примет, Пять лет прошло — и нет сервиза. Сервиз разбит — прошло пять лет. . . . Гале и Ване Люблю промышленной эпохи увяданье — Гудков забытый зов, заводов пустоту, И паровозов полуночное стоянье В далеком тупике неезженном, и ту Щемящую осеннюю дремоту Могучих кораблей в тени укромных мест, И легкокрылых птиц, не рвущихся к полету, И труб умолкнувших вдруг поредевший лес. Люблю смотреть, как под весенним ливнем И в паводке хмельном проснувшейся реки Бетонный монолит страны нетерпеливо Разламывается на куски. Мила мне города кладбищенская скука, И на асфальте выросшая за ночь полынья, И археологов возросшая наука Золой многоэтажного жилья... Дымы рассеялись, и даль светлей и чище, Краснеют там и тут в завалах кирпичи, И человека человек с коптящей лампой ищет И раздувает жар в погаснувшей печи! ДОМ МИЛОСЕРДИЯ У врат Овечьих, видная едва, Есть лужа малая, и названа она Купальней. Иерусалим В ней не купается — и Бог бы с ним! Но в час незнаемый, когда никто не ждет, Небесный ангел тихо подойдет На край воды и, поводя крылом, Чуть-чуть взволнует грязный водоем. И эту рябь завидя, все кругом — На двух ногах — бегом, Без ног — ползком — Недуги тащат в возмущенный пруд Из сил последних, и за тяжкий труд Излечит плоть застойная вода, Но только первому, кто будет у пруда. И в те поры убогий инвалид Был там. И, Бог его простит, Уже он впасть готов был в тяжкий грех Отчаянья. Еще бы — на глазах у всех Полжизни у пруда он ждал свой час, И неизменно в гонке каждый раз Последним был он. Иерусалим Безжалостен к таким. Но вот в одну из тысячи суббот К нему какой-то путник подойдет, Повыспросит о жизни грешной и — Встань! — внятно скажет. — И ходи! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О Господи! Великие дела Ты нам явил. Но что же так мала Надежда на спасение сейчас и здесь? Казалось бы — у нас всего навалом есть: Ворота, овцы и нечистый пруд, И инвалиды у воды чего-то ждут. И кто-то иногда копейку бросит им. Есть даже где-то Иерусалим! Но гладь воды недвижна столько лет! И чуда нет. И Бога нет! . . . Одному прожить — немного надо: Миска, ложка, книжка да подушка, Да в тени заброшенного сада Чтоб скрипела хрипло раскладушка, Да готовность бросить все, что нажил: Миску, ложку, книжку да подушку, Старый сад, и тень его, и даже Хриплый скрип в саду, и раскладушку. А потом искать по свету где-то Вдруг до слез родную безделушку, Слушать скрип телеги до рассвета, Вспоминая старый сад и раскладушку.