. . .    И печка железная в классе продленного дня.  И пчелка на клумбе мне в палец впивается, жаля.  И, кажется, нет человека несчастней меня —  за парту к другому отсажена девочка Валя.  Но все еще живы. И шумная наша родня  еще не прощается с нами на черном вокзале.    Кто в землю уедет чужую, кого-то родной  засыплют, сверкая на солнце проворной лопатой.  Пока же соседи справляют в саду выходной,  и пробует водку веселый Валера горбатый.  Чрез четверть столетья он выпьет еще по одной  с дружками в беседке и свежею станет утратой.    Бессмысленно все. И ничто не вернется назад —  ни старый еврей, ни соседские пьяные песни.  И новым хозяином вырублен маленький сад.  Зачем же душа моя плачет и молит: воскресни?  Что делать мне с жизнью моей, превращенною в ад?  Покончить с собою? Ложиться в больницу на Пресне?    О Господи Боже, зачем эта гибель и мрак?  И горькая водка, и сладкая музыка эта?  Рукою ужаленной шарит несчастный дурак,  меся пустоту в беспорядочных поисках света.  Зачем он родился? Что в жизни он сделал не так?  Кто даст мне ответ? И к чему домогаться ответа?        ПАМЯТИ МАМЫ    1.                Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться...     В детство мое, покинув сырую яму,  в снежной ночи ко мне ты придешь обратно.  Я по слогам прочту, как ты мыла раму, —  в прописях тех чернил не просохли пятна.    В темном проеме так силуэт твой светел,  что и не надо мне никакого утра.  Раму из рук твоих вырывает ветер,  на подоконник мерзлая сыплет пудра.    Вот за оледенелою крестовиной  ты по пустому воздуху водишь тряпкой.  — Игорчик, ты недавно болел ангиной,  в шарф запахнись и уши укрой под шапкой.    Голос твой тонет в мутной метельной каше  и остается в той недоступной жизни.  Только и слышу я твой предсмертный кашель  в обетованной, чуждой тебе отчизне,    да на далекой свежей твоей могиле  жаркого ветра тяжкое дуновенье,  да заунывный, горестный вой Рахили,  плачущей, не желающей утешенья.      2.    Еще никто не должен умирать.  И бабочка, вплывая в палисадник,  на темную твою садится прядь —  божественный и мимолетный всадник.    И пахнет мятой мокрая скамья.  И снег летит над Средиземным морем.  И проступает из небытия  ее пыльца, захватанная горем.    И жизнь твоя стремится напролом  вот в эту ночь с бездонною зимою,  шуршащая папирусным крылом,  оранжевая, с траурной каймою.      . . .    В больничной ночи вспоминай свое детство и плачь:  и жар, и ангину, и окна с заснеженной далью.  Придет Евароновна к нам, участковый мой врач,  и папа ей двери откроет с бессонной печалью.    И мама грустна. И в глазах ее мокрая муть.  Одна Евароновна с радостью необычайной  то трубкой холодной вопьется мне в жаркую грудь,  то в горло залезет противною ложкою чайной.    Я с ложкою этой борюсь, как с ужасным врагом.  — Ты скоро поправишься, — мне говорят, — вот увидишь...  Потом Евароновне чаю дают с пирогом,  и с мамой веселой они переходят на идиш.    Ах, Ева Ароновна, если ты только жива,  склонись надо мной, сиротою, во тьме полуночной.  В больничном аду повтори дорогие слова:  — Ты скоро поправишься с травмой своей позвоночной.    Попей со мной чаю, а если ты тоже в раю,  явись мне, как в детстве, во сне посети меня, словно  ликующий ангел, где чайную ложку твою  приму, как причастье, восторженно, беспрекословно.