Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2002
ПРОЛИСТЫВАЯ КНИГУ Вдоль холода реки — там простыня дубеет на ветру, прищепок птицы, в небесной солнце каменное сини, и безоконные домов торцы, то воздуха гранитный памятник, и магазина огурцы и сельдь, то выпуклый на человеке ватник, и в пункт полуподвальный очередь, и каждый Божий миг рассвет и казнь, сплошное фото серых вспышек, и нелегальной жизни искус, кружки и типографский запашок, — вдоль холода реки — там стыд парадных прикрыт дверей прихлопом, “пропади ты пропадом!” кричат в родных краях, не уступив ни пяди жилплощади, то из тюрьмы на звук взлетит Трезини, ангелом трубя, собор в оборках, первоклассник азбук, закладки улученный миг тебя. ЦПКиО ЦПКиО, втоскуюсь в звук, в цепочку — кто — Кио? Куни? — крутят диски цифр — в цепочку звука, в крошечную почву консервной рыболовства банки “сайр” — (мерещь себя, черемуха, впотьмах, сирень, дворы собой переслади, жизнь — это Бог, в растительных сетях запутавшийся, к смерти по пути), — перемноженье шестизначных гидр, в уме, в своем уме, о, на открытом, о, воздухе, о, лабиринты игр, о, фонари Крестовского над Критом, центральный парк, овчарки сильных лап опаловые полукружья, и небу над Невой преподнесенный залп букета фейерверка из оружья, палёным пороха пахнёт хвостом, все рыбаки всех корюшек, все лески, дохнет вода газетой, под мостом меняя шрифт и медля в тяжком блеске, и вновь гигантские перенесут шаги на острова╒ колес прозрачных обозренья, и вот на воинства бегущих крон мешки набросит ночь, и сон-столпотворенье завертит диски, и на них — циклопа о горящем глазе — бросит фокусника детства, гаси арены циркульной соседство и на цепочку звук замкни: ЦПКиО.
. . . Боже праведный, голубь смертельный, ты болеешь собой у метро, сизый, все еще цельный. Смерть, как это старо! Ты глядишь на обшарпанный кузов мимоезжего грузовика и на гору арбузов. Пить бы мякоть века. Воздух. Жар. Жернова. В этом белом каленье изнутри тебе смерть столь нова, сколь немыслимо в ней обновленье. Или чувство твое новизны так огромно, чтоб принять Ее в силу Ее, Боже горестный, голубь бездомный?ПОРТРЕТ Л., Г. Г. И Н. В БРОНКСЕ Девочка видит из створа дверей жаркую всю кожуру дня и прыжки соприродных зверей, праздничающих на пиру. А за спиной ее в две толщины женщина варит обед. Смыслы протяжные вовлечены в девочки смуглой портрет. Что закулисье томливо таит? В темном ли, блядь, закутке, скрючась, Гумберто Гумбертес стоит с поводом на поводке? Как понимать тебя, влажная кисть? Он без хвоста или бес, тот, что прихваченный хвост перегрызть смог и решил, что исчез?
. . . В кружевах ли настольный ветвей теннис жизни начала твоей, дом ли за городом в пятнистом тенелиствии чистом, и шныряние мячика, перед сном еще целлулоидный замелькает в глазах, под прикрытыми веками помнящий ярко-красной ракетки замах, загорится огнем виноделия облаков на закате гряда, сон божественный, ни сновидения не пустивший в свои погреба. Мир дарованный пуст. Без распущенности высоких чувств. Ни о чем еще не помыслить. Ни единого слова не вызлить.