Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2001
Вам полкило “любительской”?
Хотелось бы профессиональной…
Диалог в гастрономе, начало 80-х
У грядущих библиофилов будет смешная трудность с нашим временем: редкостью, а потому и ценностью, окажутся поэтические книжки без автографов.
Парадокс или закономерность, единогласия нет, но печальный трюизм: освободившись, с одной стороны, из тисков подцензурной печати, а с другой — из теплицы некритичного кухонного андеграунда и впервые за две трети века обретя публичное, т.е. естественное существование, поэзия оказалась почти что без читателей.
Можно сетовать на бесстыдно занятую насущными и полезными “промышленными заботами” публику; можно самоутешаться естественными взлетами и падениями интереса к стихам — вот ведь и безумие вокруг оперных теноров или, к примеру, разведения тюльпанов кануло в Лету, — но “жалкий тираж”, по выражению Бродского, и правда стал участью современного стихотворца.
Это — проблема социальная, проблема культуры, и мы к ней еще вернемся. Но она прямо сказывается и на поэзии как искусстве и — на перспективах ее выживания.
Сегодня тиражи новых книг даже очень известных поэтов редко переваливают за тысячу. Помимо трудностей житейских и технических, хотя и досадных (гонорары, если и платят, то мизерные, да и без них издателя днем с огнем не сыщешь), эта неприятная реальность порождает другую. Стремительно, и не на пользу словесности, размывается грань между поэзией профессиональной и любительской. Непринципиальное различие между тиражом книжки мастера (Рейна, Чухонцева, Кушнера, Гандлевского, Олеси Николаевой — добавьте других, я просто глянул на тираж первых попавшихся томиков на полке), изданных под самыми известными в сегодняшнем поэтическом мире марками, и собранием опусов подающего или вовсе не подающего надежды имярека, отпечатанным в муниципальной типографии уездного города N на средства замороченного автором торговца макаронами, порождает иллюзию, что и содержательная разница между ними не столь уж велика. Тем более, что у всех на памяти случаи, когда и машинописное издание тиражом в 5 экземпляров задним числом оказывалось действительно литературным событием в противовес 120-тысячному тому писателя-лауреата (к спекуляциям вокруг этих прецедентов мы тоже еще вернемся).
Нет, боже нас упаси. Вернувшаяся возможность кому угодно издать себя малотиражной книжицей на собственный ли счет, на счет ли друзей и доброхотов — не только благо, но необходимое условие нормального литературного процесса: естественный путь вхождения в литературу. Но и — искушение великое.
Россия — страна традиционно стихотворческая. Я подсчитал: стишками баловались у нас как минимум четыре генсека из шести; пописывают мэр, несостоявшийся кандидат в президенты, состоявшийся премьер, с десяток депутатов… Это — на одном конце общества. А на всем прочем его протяжении — студенты, школьники, зеки, бухгалтеры, школьные учителя, следователи районной прокуратуры, прозекторы и педиатры, челноки, лесорубы: тьмы, и тьмы, и тьмы. И что бы ни говорили снобы — дело это хорошее. Даже вполне простодушное, на бытовом житейском уровне прикосновение к поэтической речи, будь то просто сочиненное в стихах поздравление коллеге-юбиляру, ну скажем так, облагораживает чувство слова и развивает слух (все-таки надо и размер почувствовать, и рифму угадать). Ну а систематическое занятие сочинительством, сопряженное с попыткой выразить себя и свое отношение к миру, т.е. уже достаточно серьезное и глубокое увлечение поэзией, дарует не просто радость сочинительства (т.е. просто — радость!), но и переводит на иной уровень взаимоотношения с языком, развивает творческое воображение, будит неведомые нестихотворцам чувства: сообщает внутреннему миру сочинителя новое качество. Однако… еще не делает его более чем просто любителем. И тут-то казус.
Дело в том, что описанные выше плюсы любительского стихотворчества, если убрать специфику поэзии, те же, что при любительских занятиях театром, пением, живописью — словом, любым из известных искусств. Но если создатели самодеятельного спектакля, отрепетировав по выходным год, просто показывают его в зале, например, ДК, собрав друзей, знакомых и благожелательных пенсионеров, но обычно не требуют перенесения постановки на сцену МХАТ, как и любители пения не претендуют на сцену Большого театра (исключений практически нет: МХТ основал не театрал-любитель Алексеев, а профессионал Станиславский), то члены бесчисленных лито, литклубов, самодеятельных поэтических объединений и “союзов”, да и одиночки-кустари отнюдь не ограничиваются размноженными на ксероксе (а теперь и типографским способом) сборничками для единомышленников и друзей, но ничтоже сумняшеся шлют свою продукцию во все, какие знают, “толстые” и прочие журналы — то ли для напечатания, то ли рецензий ради.
Честно сказать, так было всегда. Новизна ситуации в том, что теперь (не дождавшись ни публикаций, ни рецензий) объединившиеся в кружки и союзы любители все чаще пытаются уже собственными силами (а чуть не в каждом таком объединении отыщутся и свои теоретики-критики) выдать свою самодеятельность за вполне полноценное искусство, иногда с расплывчатым эпитетом “актуальное”. И если судить по вторичным признакам, почему бы и нет? Книжки — налицо. Поэтические вечера — собрались вдесятером и устроили. Рецензии и даже обзоры — сами пишем. А читатели… мы ж с того и начали, что их у всей поэзии раз-два и обчелся. Да и что тут плохого?
Плохое все же есть. И с точки зрения поэзии как искусства. И с точки зрения ее существования как культурного и социального феномена. Начнем с первого.
“Он знал, что нельзя было запретить Вронскому баловать живописью; он знал, что он и все дилетанты имели полное право писать, что им угодно, но ему было неприятно. Нельзя запретить человеку сделать себе большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот человек с куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюбленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было бы неприятно. Такое же неприятное чувство испытывал Михайлов при виде живописи Вронского; ему было и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно”.
Продолжая образ Л.Н.Толстого, заметим, что теперь куклу не просто ласкают, но пытаются представить эти свои интимные отношения с резиновой музой как вполне законный вариант любви — своего рода новую сексуальную ориентацию…
Бог с ним, что смотреть неприятно, можно и потерпеть. Но каждому, кто имеет дело со стихотворным “потоком”, знакомы плоды такого брака.
В свое время Борис Пастернак назвал одного весьма шумевшего тогда поэта “жертвой… доступности стихотворчества как эмансипированного ремесла”. Эмансипация — штука хорошая, когда речь идет о забитых женах. Но искусство не эгалитарно в принципе. Сущность его в порождении неких эстетических образцов — chef d’oeuvre’ов в изначальном смысле слова. И массовая продукция, тем паче дилетантизм, разрушают искусство как институт. Страшно сказать, но поэзия недемократична даже на уровне чтения: восприятие стихов отнюдь не врожденный рефлекс, но тоже умение, вырабатываемое образованием и воспитанием, и далеко не всем дающееся. Если угодно, читатель стихов — род читательской элиты. Правда, куда более доступной, чем цех поэтов: из 1000 взявшихся за перо в минуту отроческого восторга или уныния даже в серьезных любителей вырастают единицы (тоже элита, кстати говоря), но и из тысячи последних поэтами становятся 1—2. Ну а о настоящих поэтах — умолчим, о них судить потомкам…
Беда в том, что пишущих себе в удовольствие для друзей, знакомых, чтоб снискать благосклонность девушки или порадовать приятелей за походным костром, да просто в заветный дневник становится исчезающе мало. Зато полагающих себя вправе разместиться со своими опусами на книжных полках ни в чем не провинившихся посторонних людей — пугающе много. Помимо от природы присущего человеку честолюбия и склонности преувеличивать свои возможности, у соблазна этого имеются корни в недавней нашей истории. Пострадавших от него можно разделить по генетическому признаку на два подвида.
Одних подвела многолетняя демагогия про всеобщее равенство — у нас и государством-то кухарки управляли, что уж там о стихах: опусы рабочих, колхозниц и многодетных матерей с мазохистским наслаждением печатала к 8 марта да ко Дню Советской Армии едва ль не каждая газета. Впрочем, и массовая стихопродукция оснащенных членскими билетами завсегдатаев ЦДЛ порой не сильно отличалась от кухаркиной и вызывала законный вопрос: а мы-то чем хуже? Жертвы этого искуса больше напирают на доходчивость и трогательность чувств (кстати, весьма похвальных: любовь к жене-мужу-детям, матери, Родине, березкам и проч. плюс праведный гнев на разорителей Отчизны), ну а стилистически, не ломая голову, тиражируют разношенные классиками советской поэзии до полного удобства “пушкинские” ямбы. Мне попадались претолстенные томищи, коллективные и авторские, таких опусов. Вкуса к чтению они не прививают, но, к счастью, их и не читают особенно, а главное — о них в профессиональной периодике почти не пишут и не говорят.
Других соблазнили две другие легенды советских времен: об авангарде и самиздате-андеграунде. В обеих, как и во всякой легенде, правда щедро приправлена мифом. О первой я уже писал (см. “Прощание с авангардом” в “Арионе” № 4/99); применительно к нашей теме есть смысл задержаться на второй.
Правда общеизвестна и заключается в том, что официальная подцензурная печать была пресна, невероятно консервативна эстетически и потому, даже помимо идеологии, строила тысячи препон всякому сколь-нибудь выходящему за пределы заурядного художественному явлению: культивировала серость. Яркое, таким образом, выдавливалось в самиздат. Но правда состоит и в том, что советская издательско-писательская машина состояла не сплошь из надсмотрщиков-чинуш и приспособленцев, но и из писателей от Бога, и из редакторов, искренне любящих литературу и кое-что в ней смыслящих — и держащих на тумбочке у постели отнюдь не “Краткий курс”, а Фета, Элюара или того же Хлебникова. А еще в том, что “андеграунд”, в свою очередь, состоял отнюдь не из одних лишь первоклассных непризнанных гениев (коих вообще-то в истории, да не только нашей, а мировой, было один-два), но в огромной массе — из самых что ни на есть дилетантов и просто графоманов, и цинизму официозной литературы вполне адекватно противопоставлял дворницки-бойлерный снобизм, отголоски которого мы и нынче слышим. Слава богу, что самиздат был. Много чего замечательного он сделал нам доступным задолго до того, когда оно сделалось общедоступным, да и само это время общедоступности приблизил. Но оборотную сторону это замечательное явление имело: именно из-за полного почти отсутствия внутри него тех самых редакторов-профессионалов, из-за неслышимости (в том числе и по этическим причинам) всякого критического голоса, самиздат в немалой мере поощрил любительщину, в том числе и нынешнюю — особенно после того, как несколько действительно ярких имен из андеграунда стали общеизвестны и общепризнанны.
Кстати, их оказалось совсем немного, что не удивительно. Все ж для поэта, числящего себя профессионалом, даже и в те времена естественным было стремиться печататься в “легальной”, а значит широко читаемой печати — и пусть урывками, это удавалось практически всем: Бродскому, Рейну, Айги, Сапгиру, Буричу…
Я вытащил с полки первый попавшийся том (признаюсь, не слишком любимого мною) “Дня поэзии” — он оказался за 66-й год. А в нем, наряду с мало что говорящими именами, обнаружил Антокольского, Мартынова, Слуцкого, Кирсанова, Матвееву, Чухонцева, Винокурова, Вознесенского, Мориц, Солоухина, Межирова, Искандера, Окуджаву, Лиснянскую, В.Соколова, Шаламова, Рубцова, Глазкова, Левитанского, Бурича… — я еще половину достойных упоминания пропустил. Не удовлетворившись чистотой эксперимента (все ж таки “послеоттепельный” год!), взял уже сознательно том застойного 1981-го, там имена в указателе шли по алфавиту: Ахмадулина, И.Ахметьев, Берестов, Битов, Бурич, Винокуров, Вознесенский, Высоцкий, Глазков, Жданов, Мандельштам, Мартынов, Олеся Николаева, Окуджава, Пастернак, Рубцов, Самойлов, Слуцкий, В.Соколов, Тарковский, Шкляревский… — половину опять выпустил. И это не самиздат.
Проблема, однако, не в преувеличении чисто художественных (человеческие — несомненны) достоинств того новодельного самиздата (о машинописных перепечатках Мандельштама, Пастернака, Гумилева, естественно, речи нет, тут все понятно) — людям свойственно приукрашать прошлое, а в том, что эти, пусть преувеличенные, но реально значительные в творчестве двух-трех выдавленных в андеграунд поэтов достоинства теперь уже безо всяких оснований переносятся на “самиздат” нынешний, который, включая и вполне типографские издания, сделался уже откровенным прибежищем и синонимом поэтической самодеятельности.
“Самиздат в России не может уйти в прошлое. Самиздат — это форма самовыражения”, декларирует первый номер самиздатского журнальчика, начавшего в прошлом году выходить в Питере. И являет миру поэтические откровения такого рода:
Из апорий не рвется Нева. Чернота обернулась квадратом. По Вселенной гуляющий атом Шапку сунул пешком в рукава. Месяц вышел, поскольку - дыра, Из тумана с ножом и ножовкой Отпилить сами ножки на жестком Ложе именем смертным одра...
— и далее в этом духе. Или:
| дураада дурарая дурарада дурафая дураванда | милоада милорая милорада милофая милованда |
— и так далее, всего, если я не обсчитался, 75 строк.
В общем-то, и это не беда. Легко догадаться, что “посторонних” читателей у всей этой самодеятельности немного. Но тут примешивается еще одно не вполне стороннее и не безобидное обстоятельство.
Дело в том, что с общим и заметным сужением читательской аудитории коренным образом изменилась ее структура: ведь число читателей “по службе” (филологов, “ведов”, аспирантов-диссертантов и т.п.) осталось неизменным. С уменьшением числа “просто” читателей доля тех других приблизилась к критической отметке, и налицо реальная опасность “филологизации” поэзии, когда ее пригодность для “ведения” (написания всякого рода исследований, диссертаций, изготовления концепций и проч.) ценится выше собственно художественных достоинств — т.е. пригодности для чтения. И не случайно развелось такое количество “экспериментаторов” (неглубокий исследователь, как известно, пуще всего ценит в искусстве формальный эксперимент, независимо от результата, — его легче препарировать): “филологическая”, в упомянутом смысле, поэзия начинает активно вытеснять всякую иную, отпугивая скукой уже последних “непрофессиональных” читателей*. И в перспективе мы рискуем увидеть поэзию окончательно закуклившейся в резервации филологических кафедр, как это уже почти случилось в некоторых странах.
В отличие от садоводов-любителей, отнюдь не мечтающих о статусе сельскохозяйственного рабочего, в поэзии дело обстоит ровно наоборот. Сказать “любитель” — чуть ли не обругать. И это очень тяжелый вопрос — о профессиональной поэзии. Я не берусь его решить, разве что наметить проблему и дать толчок обмену мнениями. Но затеять разговор необходимо, потому что лишившись профессиональной поэзии мы рискуем ее утратить вовсе.
И правда, кем был в поэзии, скажем, действительный тайный советник Тютчев? А с другой стороны, к примеру, многотомный лауреат Егор Исаев (пока не отдался всецело разведению кур)?
В искусстве вообще практически нет объективных критериев, всё сплошь субъективные, но попробуем хоть наметить ориентиры.
Кстати, и проблема-то, если вглядеться, не одна, а две, хотя пересекающиеся: профессиональный поэт и профессиональная поэзия. То, что первого не характеризует наличие красненьких корочек какого-нибудь из многочисленных писательских союзов, не требует доказательств. Как и канувшая — увы, но и слава богу! — возможность жить поэтическим заработком: на стихи более не “живут” и, скорей всего, никогда уж не будут.
Но вот жить поэзией профессионал обязан. Прежде всего, в значении служения, т.е. принятия на себя этой роли как предназначения жизни, как бы по-старомодному это ни звучало. Как-то одна литературная дама, вращающаяся в андеграундно-перформанистском кругу, возразила мне на сходное рассуждение: “Да что вы так серьезно! Литература же веселое дело!” Не знаю. Радостное — да. Увлекательное — да. Иногда — мучительное. Но “веселое” — это скорей о времяпрепровождении.
Дело однако не только в самоощущении. Профессионал неизбежно должен “жить поэзией” и в ином смысле — профессионально ей служить, т.е. быть литератором. Поэзия должна составлять если не единственный, то безусловно главный предмет его и дневных и ночных забот. Он обязан читать стихи, находить стихи, писать о них или как-то еще продвигать на неоплодотворенную искусством почву. Кстати, одна из приметных черт поэтов-дилетантов: они больше пишут, чем читают. И если “продвигают” — то себя и свою компанию. И это объяснимо: подсознательно они чувствуют непричастность свою литературе, и что им до нее.
Профессиональная поэзия узнаваема прежде всего по наличию художественной задачи в каждом без исключения произведении. Профессионал может потерпеть неудачу, но не имеет право писать “просто так”, чтоб выговориться стихами. По законам искусства, решение такой задачи всегда сопряжено с разработкой новой формы. А с другой стороны, формотворчество мастера опирается, по определению, на мастерство: на безусловное владение ремеслом поэта. И не менее, а тем более — при экспериментальном, “разрушающем” форму творческом стиле, как бы оставляющем формальное совершенство позади. Все дело в этом “как бы” — любители-то принимают призыв побросать кого ни попадя с “парохода современности” за чистую монету.
Последнее заблуждение (и спекуляции на нем!) усугубляется тем, что поэзия, искусство вообще, на пути обновления периодически отказывается от старых, канонизированных профессиональных форм и обращается то, по Тынянову, к “неглавным”, побочным жанрам, а то и чуть ли не к вовсе “дилетантским” (о Пушкине и “альбомных стишках” написано предостаточно). Фокус однако в том, что занимаются этим именно что профессионалы — и профессионально: это ими случайное, “низкое” и бытовое преобразуется в литературный факт. И обратной силы данная метаморфоза не имеет: альбомные стишки так и остаются альбомными стишками и после Пушкина. Как и базарные лебеди остаются чем были и после Пиросмани (по жизни своей, заметим, — абсолютного профессионала).
И еще один, почти важнейший, признак профессионализма. Профессионал своим творчеством всегда обращен и вовне, за пределы узкого круга коллег и критиков — он подразумевает не только адепта-исследователя, но и просто читателя, пусть не в поколенье, а в потомстве. Будучи апофеозом “частности человеческого существования” (Бродский), профессиональная поэзия, в отличие от любительской, частным делом не является. И в сущности и становится таковой лишь выйдя за пределы “своего”, пусть и очень элитарного, круга. Она не путает аристократизм со снобизмом. И потому, кстати сказать, не боится быть интересной. Я бы даже сказал, что скучноватость стихов — верный признак любительщины, да боюсь Вольтер поймает на плагиате.
Такой вот парадокс: профессиональная поэзия — та, что обращена и к непрофессиональному читателю. Думаю, этот редкий ныне, драгоценный вид любителя словесности не только должно, но и можно уберечь от исчезновения, хотя стадионов не будет. Только не эстрадными (теперь это зовут “перформансом”) облегченными уловками, приучающими скорее к шоу, чем к стихам, а профессиональным качеством и глубиной последних. Кстати, едва ли не лучшими читателями оказываются “честные” любители-стихотворцы.
Поэты решают свои художественные задачи. Но поэзия даже в самые непоэтичные времена уберегает своего читателя и тем, что у нее — помимо главной, эстетической — имеется социальная роль. На фоне памятной еще гипертрофированной социальности (гражданственности) об этом как-то не принято говорить, а стоит. Собственно, эта социальная роль поэзии едва ли не во все времена неизменна: она в отстаивании частной территории человека. В этом смысле Пастернак, Мандельштам были для моего поколения куда социальнее гражданственного Евтушенки. Поэзия помогала частной жизни противостоять тоталитаризму идеологии и власти. Но и сегодня она помогает противостоять тоталитаризму — рынка, масскультуры, телеэкрана. И кстати, эта социальная функция ничуть не противоречит эстетической, ибо “эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание — всегда частное” (Бродский).
Но индивидуальность приносит в искусство именно профессионал, а не кружок дилетантов. Это живая муза единственна и неповторима — резиновых делают на конвейере.
* Один молодой литературовед недавно так и заявил публично, что нечего, мол, стихам ориентироваться на читателя-непрофессионала. Правда, на мой вопрос, нужно ли в таком случае брать читателей на зарплату, не ответил…