Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2001
ПТИЦЫ ДЕТСТВА Вопил павлин, и горлица взывала К собравшимся у низкого дувала, Там, где вступали в бой перепела, Насупившись и расплеснув крыла... Похожий на индейского вождя, Гулял удод. Он излучал сиянье И видел, рассудительно ходя, Зарю над Гангом, пагоды Сианя. Меж тем несли с базара связки кур В руках, как хворост. Но они всё жили, И вижу я ужасный их прищур И головы, касавшиеся пыли. Я содрогался, я не мог их есть, И в голове гремели беспрестанно Овации, шум крыльев, клекот, жесть Известий Левитана. КИНО МОЕГО ДЕТСТВА Есть в душе окраина империи, Азиатский летний кинозал, Свищущий, дорвавшийся до серии, Где Тарзан взвивался и терзал. Увлекала эта апология Бегства в дебри, в Африку, в бурьян. Прыгали и разбивались многие - В наших джунглях не было лиан. Подражая, гибли одноклассники... Но тогда я тоже был смелей: Образы советской киноклассики Созерцал с высоких тополей. Но великолепней и тлетворнее Тенью напрягали полотно Веющие пальмы Калифорнии, Призраки трофейного кино. . . . Звенел, звенел комар, летал Лилиенталь, Кузнечики скрипели туго. Нетленны вечера лиловая печаль И возвращенье с луга. А в детстве - Азия... Вдруг авиамодель, Снижаясь, проплыла над головой ребенка. Но вот я, пожилой, вступаю в Коктебель, Где вихря бесится воронка. Где ветра вечный свист и плоская гора... И понял я, что здесь я - на учебной сцене, Что у такой горы на Рейне есть сестра. Там репетировал Скорцени. ...Куда лететь душе, когда ее швырнут В простор, где зыбко все и все неуследимо? Но вот ее несет учебный парашют Над виноградниками Крыма. ДОМАШНИЙ ТЕАТР Все начиналось с вешалки, с ондатры, С чужих пальто, с побитых молью шуб. Я посещал домашние театры Своих друзей, но был в оценках скуп. В антрактах я прислушивался к спорам И за кулисы проникал смелей, Служил суфлером и античным хором, Жил в ожиданье собственных ролей. Но видел я, как разрасталась пьеска, Когда Островский, малость подустав, Рехнулся, превратился в Ионеско, И оказался Гамлетом Фальстаф. МОНТЕНЕГРО Суровый князь, румяный, в красной феске, Легла рука - на саблю и бедро, Изображен во всем державном блеске С газетой "Таймс" (быть может, "Фигаро"). Упреки гувернантки, лай болонки, Осталось до приема полчаса... По лестнице сбегают две девчонки, И звонки в парке эти голоса. Их выдадут за двух высокорослых Мундирных манекенов и невеж, Но средиземный русофильский воздух Еще так чист и простодушно-свеж. А где-то там в конюшню входит Гриша, Больная лошадь признает его И, ничего не видя и не слыша, Дрожит, встает и лижет божество. . . . Голос певца над пустынями Азии Нес раскаленные вопли железа, Ноющей жалобы однообразие, Как дребезжащая дрель камнереза. Жизнь согласилась на эти мучения И погружается в нежащий скрежет, В дикцию злую персидского пения, Словно овечка, которую режут. ШУХРАТ Есть кому мне письмо написать в Самарканд: Андижанская улица, 3. Самодельный философ, мудрец-дилетант, Здравствуй, старый Шухрат, не умри! Купола, купола в невозможной красе Ты увидишь, в окно поглядев. Там столетье назад собрались в медресе И Толстого прочли нараспев. Тает прах эмирата в имперской пыли, И в степи шелестит бересклет. Мы с тобою лишь в юности день провели, Только письма летят сорок лет! Мы расстались в конце полноцветных времен, Я уже не вернусь - не ворчи! ...Только вижу урючин покорный наклон, Величавые карагачи. Вижу я изразцов раскаленную синь, И седеет бурьян, и не дышит полынь, Льется вязи арабской струя, И в груди поднимается ветер пустынь, И уходит на круги своя.