Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2001
Александр Кушнер . . . В павильоне у моря был свет погашен И на столиках ножками кверху стулья Неприглядно висели. Был воздух влажен, Было холодно, как в разоренном улье. Бар затянут был занавесом железным. Неужели в купальниках здесь сидели? Тяга к пропастям в сердце, стремленье к безднам Существуют, пожалуй, и в самом деле. Символисты испортили эти вещи Беспредметным стенаньем по трафарету, Но осенние звезды во тьме трепещут, Искупая громоздкую пошлость эту, - Он вошел в павильон, поднял стул за спинку И, поставив его на краю площадки, Сел над морем, с полночною тьмой в обнимку, Словно с кем-то, как в детстве, играя в прятки. - Проигрался? - спросил его тихий голос. Казино золотыми, как сноп, лучами За спиной полыхало, звезда кололась. - В переносном значенье? - Пожал плечами. - Знаю, ты не игрок. Но перила, сходни, Берег, лестницы - все здесь ведет к обрыву... - Лучше я тебя, голос, спрошу сегодня: Смерть сулит нам какую-нибудь поживу? - И смутился, услышав: Еще какую! - Тень цеплялась за тень, среди их сплетений Чайку он разглядел, а за ней - другую. Там не будет обыденных отношений. То есть там, если нам назначают встречи, Эти встречи такую же дарят радость, Как звучащая здесь в стихотворной речи Окрыленность, - так можно сказать? Крылатость. . . . Поскольку я завел мобильный телефон, - Не надо кабеля и проводов не надо, - Ты позвонить бы мог, прервав загробный сон, Мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, - Ни с чьим не спутаю твой голос: тот же он, Что был, не правда ли, горячий голос брата. По музе, городу, пускай не по судьбам, Зато по времени, по отношенью к слову. Ты рассказал бы мне, как ты скучаешь там, Или не скучно там, и, отметя полову, Точнее видят смысл, сочувствуют слезам, Подводят лучшую, чем здесь, под жизнь основу? Тогда мне незачем стараться: ты и так Все знаешь в точности, как есть, без искажений, И недруг вздорный мой смешон тебе - дурак С его нескладицей примет и подозрений, И шепчешь издали мне: Обмани, приляг, Как я, на век, на два, на несколько мгновений. . . . С какой-нибудь самой нелепой Фамилией новый поэт Приходит, уж лучше б Мазепой Он звался, чем Блок или Фет, Но стерпится - слюбится... Музе Не хочется баловать нас: Она в своем праве и вкусе Земной не расслышать заказ. Она подбирает иначе Созвучья, а может быть, ей Решать непростые задачи Отраднее и веселей, - И вот никого, кроме Фета, Представить уже не могу На месте такого поэта Ни в майскую ночь, ни в снегу. . . . Мне тоже читать приходилось с эстрады, Что самое страшное, - вместе с другими! Софокл с Еврипидом не так ли награды От греческой публики ждали, бог с ними, А здесь выпевал свои строки Соснора И с крика на шепот срывался Горбовский, И голос из зала, как голос из хора, Приветствовал стих наиболее хлесткий. Понятный и громкий. А то и крученый, А то и расчетливо-сентиментальный, А то и тоской мировой удрученный, А также и здешней картиной печальной, И публика часто дремала, как львица, Почти засыпала - и вдруг просыпалась, Я тоже умел иногда подольститься К ней, о, не разнузданно, самую малость. Не жалуюсь. Может быть, эти кошмары Оправданны, даже нужны для начала. Я, может быть, тоже писать мемуары Мог, - нет, не могу. Что осталось от зала Того? На три четверти, если не боле, Он переселился, глотая обиду, Туда, где предложены лучшие роли: Софоклу внимает опять, Еврипиду. . . . После Освенцима, мы доказали, Может быть музыка, вот и стихи Пишутся... Списаны слезы, печали, Смертные ужасы, злые грехи, Все хорошо. Потакают поэту, Жалуют кисть, ободряют кларнет, Жизнь уточняют счастливую эту. Только бессмертия, может быть, нет.