Евгений Рейн
Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2001
Евгений Рейн
РИМЛЯНИН И СКИФ
* * *
Памяти Ю.Ц.
Искрошился наш мрамор,
Хронос век прокусил.
За окошком промямлил
Нашу повесть буксир.К палисандру паркета
Подползает чума,
Но подумать про это
Не хватает ума.Подымайся средь ночи
И садись в автобувс,
И скажи ему в очи:
«Я тебя не боюсь».
Через тьму Ленинграда,
Через черный вокзал,
Где твоя колоннада
Кажет ломкий оскал.Через страшные толпы
На проспектах Москвы,
Через парки и доты,
Рвы, каналы, мосты.У предела планеты
Безнадежно руля,
До пустынь кабинета
В коридоре Кремля.* * *
Я полюбил НКВД
любовью поздней и взаимной,
теперь мы с ним наедине
в какой-нибудь прогулке зимней.Я на Лубянку выхожу
и вижу темную громаду.
Здесь к неземному этажу
свободно подниматься взгляду.Вот этот темный кабинет,
где обитают пять наркомов,
и здесь они, и как бы — нет —
среди убитых миллионов.От Кампанеллы до Христа
Утопия ждала Мессию,
чтобы допрос читать с листа
и веки запечатать Вию.Зачем Дантон и Пугачев,
и теорема Пифагора
сошлись под этот тяжкий кров?
Для вопля или разговора?Неужто римлянин и скиф,
апостол Павел и Аттила
творили бесконечный миф,
чтоб их наганом били в рыло?И вот одна лишь темнота,
пустой морозный крематорий,
и всем погубленным — тщета,
сгубившим душу — суд нескорый.И потому они молчат,
и бронзовеют год от года,
лишь тяжко дышат в аппарат
Ежов, Дзержинский и Ягода.А я? Мне поместиться где?
В каком окне, в каком подвале?
Я полюбил НКВД
за вечный мрак его печали.Под новогодний холодок
ступаю я в тени Лубянки,
как вурдалак и полубог,
зародыш, позабытый в банке.* * *
В октябре на скамейке холодной
под осыпанной липой пустой
ты венчалась мятежной короной —
петроградской ночной высотой.Вечерели и реяли башни
Чернышова цепного моста.
До чего ты была бесшабашна,
бесшабашна, ужасна, чиста.
Безутешной волной алкоголя
с головой накрываясь навзрыд,
ты тогда говорила такое,
что доныне горит и горчит.До зазубрин закушены губы,
и размытая тушь на висках,
и последние туфли обуты
и завязли в осенних листах.Расставаться? Но нет, не подняться,
и уже никогда-никогда,
никогда никуда не податься
и нигде не оставить следа.Только в этом замученном сквере
через двадцать погубленных лет
на скамейке от старой потери
получаешь прощальный привет.* * *
Где вермахт пересилил Мажино,
толпятся огороды Евролиги.
Что было, то прошло давным-давно,
и только мы — советские расстриги
глядим в окно. Антверпен и Брюссель
того гляди появятся к обеду.
Но мы не унываем, и отсель
когда-нибудь грозить мы будем шведу.* * *
Над всей Голландией безоблачное небо,
и рыбки плавают в искусственном саду,
и бабочки ныряют в высоту,
но кайфа нету.Велосипедное звенит, гуляет море,
оранжевый кидается футбол,
но это все-таки совсем чужой глагол —
Урания не пара Терпсихоре.И глядя на расплавленный кристалл
цветного льда в оттаявшем стакане,
я понимаю все это заране:
как мало жить и как я не устал.* * *
В тот давний день мелькал неверный свет,
отброшенный пустой волной залива,
и оба вы, которых больше нет,
на палубу глядели сиротливо.Мы возвращались в город катерком
и никуда, по сути, не спешили,
и было нам поговорить о ком
и чем, пока еще вы жили.Но вы молчали, словно угадав
свою необъяснимую заминку,
и этот летний день, что кенотаф,
остался с вами навсегда в обнимку.На набережной тлели фонари,
и вот тогда я понял безответно…
«Ну, что же ты, давай, заговори!»
Я сам себя подталкивал. Но тщетно.* * *
Через море видится все ближе
зыбь времен и давняя печаль.
Если бы, пространство переплывши,
выйти мне на площадь Этуаль.Где стоишь ты в шелковой футболке,
нагло сигаретку прикусив.
Вот и все. И бродят только толки.
Говорят, что я и нынче жив.* * *
Сладкоежка, малиной и пряником
надышался махровый халат,
вы на кухне сидите с напарником.
«Чай да сахар», — про вас говорят.Ярче-ярче губною подмазкою,
глуше-глуше кистями портьер,
в кумачовую тьму первомайскую
или в ночь новогодних химер.Приоткрой уголок фиолетовый
с папироской бессмертной в зубах,
и трефово-червоно-валетовый
свой комод отвори второпях.Тише-тише, гораздо удобнее,
больше-больше, до самых глубин,
где в комоде темнеет укромное
подземелие, впавшее в сплин.Поглядим, что в заначке навалено,
не засохла ли та пастила,
или давняя сказочка нянина
на усы мимо уст натекла.
ЭСПЕРАНТО
Ничего нет на свете лучше
чая «пиквик» с лимоном и бисквитом
на веранде старого отеля.
Девяти столиц мелькают лица,
приветлива важная прислуга,
вот в одном углу титулованная бродяжка
гладит ласкового пекинеса.
А в другом заезжий Мистер Твистер
важным рыком выкликает «боя».
И невнятно пахнут чемоданы
аллигатора приторной кожей.
Потихоньку музыка играет,
то ли Моцарта, то ли Брамса.
Вот и я сижу здесь долго-долго,
жду открытия ночного клуба.
Впрочем, что мне делать там, не знаю.
Выбираю я такое кресло,
чтобы видеть вертящиеся двери.
Может быть, судьба пошлет удачу,
и войдет тот человек, который
обещал, что он меня не бросит.
Попугай (он собственность швейцара)
закричит, он знает эсперанто:
«Наконец-то, наконец-то, наконец-то!»
Я переведу его на русский
и скажу: «Да, птица, наконец-то!»