Евгений Сливкин
Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2001
Екатерина Орлова
ПОЭТИЧЕСКИЙ РОМАН ТАТЬЯНЫ БЕК
Уже ее ранние публикации семидесятых годов обратили на себя внимание чертами, редко свойственными начинающему поэту. Какая-то тонкая грань между лирической героиней и автором, легкая тень усмешки при изображении лирического «я» — как бы немного на отлете. Как будто бы и о себе, но о другой себе…
На маленькой кухне
четыре грядущих поэта
Вокруг сковородки
темно-зеленой бутыли
Стихи о печали
кричали, тянули, бубнили…
А было за окнами
светло-зеленое лето!
Четыре поэта —
четыре полета гордыни,
Которая верит:
«Я лучшее соло сыграю!
На старославянском.
На полублатном. На латыни».
(О, я без иронии! Я же — четвертая с краю.)
…Далекая эта примета:
тайком сигарета.
Мои баскетбольные плечи —
в ахматовской шали.
Я звонко читаю
стихи о «вселенской печали»…
Но в форточку с улицы
льется — счастливое лето!Удивительным казался и облик лирической героини (Ахматову ведь и нынче принято «примерять» на себя исключительно с серьезным лицом). И эти внутренние рифмы — прием «изысканный» — но стягивающие вдруг совершенно неизысканные вещи, все эти «кричали», «бутыли», намеренно прозаическую «сковородку»… Да еще тут созвучие поэта — полета, заставляющее стих зазвучать изнутри, но с тем чтобы тут же и осечься под трезвым взглядом, столь редким в отношениях поэта со своим автогероем.
С тех пор это особое звучание стало узнаваемой чертой и чуть ли не организующим принципом поэзии Татьяны Бек:Это что на плите за варево,
Это что на столе за курево?
Я смутилась от взгляда карего
И забыть уже не могу его.Никаких метафор, все вещно, все просто (кажется) и разговорно. Только внутренние рифмы, как и безрифменные созвучия, крепко сплачивают стих, который без них мог бы, пожалуй, начать рассыпаться, распадаться, тем более что (уже замечено критиками) Татьяна Бек не очень-то любит метафоры. Во всяком случае, цветистые. В одном из стихотворений это прямо выговорено:
Сядь в электричку и выйди в тамбур,
И задохнешься, как в первый раз
(Больно — поэтому без метафор):
Просто осина и просто вяз.Впрочем, у Бек, как это ни странно для профессионального поэта нашего времени, которое любит саморефлексию творчества, не так уж много находим стихов о стихах. Она работает на самом неблагодарном материале. Житейская муть, человеческая круговерть, повседневность. Дом (кухня). Гостиница. Поле и лес. Мотивы? Любовь. Встреча друзей. Разлука. Разрыв. «Реализм»? Если нужно говорить в этих категориях — о, гипер! Порой ее жанровые сценки или сюжетные зарисовки просятся на кисть «пьяного Брейгеля», как сказано в одном стихотворении. И похоже, что это осознанно выбранная позиция. «Равнодушие к «внешнему миру» — / Срам, и пошлость, и грех, наконец». Заявленную в одной из ранних книг, позицию эту автор не сдает. И еще как будто усложняет себе задачу. То внутренне связывая между собой подчеркнуто непоэтические предметы, то акцентируя рифмой нарочитую неблагозвучность, а то еще помножая все на намеренную разговорность.
Но от самого приземленного всего шаг до высокого:Прозренья мои — как урки,
Присевшие на пригорке.
Курила всю ночь. Окурки
Страшнее, чем оговорки.
. . . . . . . . . . . . . .
Психуя, моя Психея,
Как лодки, качала плачи:
О, жившая во грехе, я
Не знаю, как жить иначе.Отпела и отгорела…
Когда ты меня отпустишь,
Бессонница без Гомера —
Мучительная, как пустошь?Тут мандельштамовский отзвук подводит нас к теме перекличек. Блоковские реминисценции в ее стихах уже отмечались критикой, но не менее интересны те, что идут от акмеистов (которыми Бек много занималась как филолог). Например, еще, кажется, не замеченная:
И валялась по канавам
В ликованье и тоске…
— «Я лирический поэт и могу валяться в канаве» — это ахматовская острота, хотя, пожалуй, не очень известная. А вот сразу двойной отсыл (к Ахматовой и Блоку):Мне будет голос сквозь снежный прах
(Канава; фонарь; аптека.)…
Не жизнь — лишь галочка на полях
Горящего в топке века.Тема эта в нашей культурной ситуации весьма важна. ХХ век, начавшись как эпоха литературности, цитатности, заканчивался такой гиперболизацией этой склонности, что, внутренне не обеспеченный, прием начал вырождаться, как это и было замечено, в простой фокус. Стало слишком легко играть чужим словом, и любителей подобных упражнений развелось немерено. Тем более ценными оказались те немногие, кто без деклараций, самим стихом соединяет время то и это. Поэты, для которых культура не игрушка, а часть состава крови.
Чтобы это понять, надо припомнить те глухие годы, когда литература начала века была не просто предметом чтения или профессиональных занятий, но образом жизни — способом противостоять официозу и формой оппозиции, почти единственно возможной для поколения одиночек. Несколько произнесенных вслух стихов непечатаемого Гумилева служили как бы опознавательным знаком, паролем. «О, не героями — изгоями / Держалось наше поколенье. // Герой слагал восторги к празднику — / Его закармливал хозяин, / А ты завертывался в классику — / Суров, и нищ, и неприкаян». Персонаж этого стихотворения узнаваем каждому — по крайней мере, из людей нашего круга и поколения.
Вообще в стихах Татьяны Бек с необыкновенной четкостью узнается время и место. Они сами — предмет изображения. И подмеченная применительно к ее творчеству ассоциация с Ю.Трифоновым не случайна. Т.Бек делала в стихах нечто близкое тому, что он — в прозе: ее голосом заговорило, если отвлечься от частностей, поколение московской интеллигенции 70-80-х.
Уже с первых книг явственно различимы были московские нотки, узнаваемые не только благодаря конкретной «географии» отдельных стихотворений (и прежде воспетые Пресня, Арбат… совершенно антимифологический Водный стадион… Динамо…), но и за счет именно московской «русскости» речи, с ее особенной любовью к фразеологизмам и к вольному обращению с ними («конешно», «крути не крути», «хлопнул дверью, но не был таков» — можно со вкусом продолжить). И уже тогда обратили на себя внимание ее прозаизмы, в особенности интеллигентское просторечие, немирно, но для поэта органично соседствующее с вполне литературными, даже книжными, оборотами. Все это давно сделало ее лирическую героиню узнаваемой даже без автопортрета.
Кстати, об автопортретах — в русской поэзии не столь уж многочисленных. У Татьяны Бек их целая, хоть и небольшая, галерея. Перед нами постепенно предстает изменение черт — пишется история души и, что очень важно, не только автора. Вначале — самый общий абрис, но уже в нем читатель может узнать и себя.…В этом мире — морозном и тающем,
И цветущем под ливнями лета,
Я была вам хорошим товарищем…
Вы, надеюсь, заметили это?
Вспоминайте с улыбкой — не с мукою
Возражавшую вам горячо
И повсюду ходившую с сумкою,
Перекинутой через плечо!Узнаваемыми чертами этого автопортрета стала и «небалетная» осанка, и «неправдивый» свитер, воровски прячущий героиню, и, наконец, в стихотворении, названном «Автопортрет»:
Черты свои, — но складки папины:
Мое лицо,
почти увечное,
Где стали детские царапины
Морщинами — на веки вечные.С известной долей условности, но все же можно говорить о том, что существуют два разных типа поэтического мышления: метафорическое и метонимическое. Например, В.М.Жирмунский называл «поэтом метафоры» Блока, а метафорический стиль считал характерным для романтиков и символистов. Наоборот, метонимический стиль — «обобщающий, типизирующий». Метонимия «стремится» частное и конкретное (личное) заменить всеобщим. Если принять такое разделение (еще раз повторюсь, в большой степени условное), то становится яснее любовь Т.Бек именно к метонимии. И этим в немалой мере определено обобщающее свойство ее лирического героя. В нем индивидуальность переходит в множественность.
Но у Т.Бек автопортрет не один — как уже говорилось, их несколько. «Изменяются портреты», сказано в одном стихотворении (с неявной отсылкой к Ахматовой). Изменяются и автопортреты, в движении души передавая движение времени, что, в свою очередь, и придает динамику роману в стихах, если применить к поэзии Татьяны Бек новое понимание лирики, рождавшееся в 10-е — 20-е годы почти одновременно у Вас. Гиппиуса, Ю.Тынянова, Б.Эйхенбаума.
Вторая же особенность ее автопортретов свойственна, пожалуй, только и именно Татьяне Бек. Иронией современную поэзию трудно удивить. Иронизировать умеют все. От того, что это оказалось так легко, ею жонглируют вот уже несколько десятилетий — и всё как в первый раз. Однако совсем другое дело — самоирония. Вот чего почти не встретишь даже у самых записных наших иронистов. В отношении к себе (любимому) чаще сквозит элегическая печаль, особенно в случае приближающегося к «третьему возрасту» (как изящно выражаются французы) или лишь испуганного этим приближением лирического героя. У Бек опять-таки иное. Прозаизмы (вплоть до грубовато-просторечных) чаще всего обращены как раз к лирической героине. «Ну чего тебе надо, лахудра»; «кладоискательница, дура»… Даже внутренняя рифма, намеренно неблагозвучная, множится как будто специально для этого:То клонилась, как кроткая ива,
То рвалась в неродные верха.
Некрасива была, нечестива,
Но строптива, спесива. Плоха.Таких доказательств отношения к себе — беспощадного до крайности, но и без тени ерничества или самоуничижения — можно найти в ее стихах немало. За ними стоит отнюдь не слабость. За ними — незамкнутость на себе, умение видеть и любить другого. И этим почти уникален лирический герой ее любовной (и не только) лирики. Даже в интимных стихах угол зрения, точка света фокусируются не столько на самой героине, сколько на другом. И для этого другого находятся совсем иные оттенки красок — если это ирония, то в высшей степени благожелательная, любующаяся. Здесь щедрая игра омонимами, фразеологизмами, созвучиями и анжамбеманами побеждает почти физически ощущаемую боль. И вот почему нам приходится говорить о ландшафте стиха, звуковом и лексическом: это он в стихах Татьяны Бек источник самостоятельной силы.
Я говорю, что я — ничья
И мной одержана
ничья
(Что благородней, чем победа)
При отраженье самоеда.
Да. Я любила чужестранца,
Прекрасного, как дикий брег.
Меня тянуло петь, и драться,
И ртом ловить летящий снег,А он ходил в военной робе,
Нося ее как знак богемы…
Колхиду прислонив к Европе,
Твердил, что не пойдем к ноге мыВременщика. Его щека
Как правило была небрита.
Он был мне ближе брата. Быта
Не замечал.Прошли века.
И вот в бурьяновой разлуке,
Ломая голову и руки,
Кичливо вру, что я — ничья
И прячу плач за звон ручья.В ее стихах мы видим не только признания в любви многим людям, но и самих этих людей, разъединенных эмиграцией, временем, историей, наконец, смертью… Возникает портрет поколения, может быть, никем, кроме Татьяны Бек, еще не написанный:
…Сгинул Славка, умер Вовка,
Оступившись на лету…Но с ошеломляющей беспощадностью правды дальше пишутся слова, которые и в обычной-то жизни (не то что в стихах) порядочному человеку произнести труднее, чем площадное ругательство:
…Те, кто звал тебя «жидовка»,
И любил за доброту…Такой поэт, как Татьяна Бек, не станет провозглашать: «У нас была великая эпоха». Предельно честный взгляд позволяет не только сказать о своем поколении, но и связать свое с общим, вписать историю поколения в общий исторический ряд: «Я единственна в мире. Но в мире / Не бывает отдельных судеб».
И это тоже дает ее поэтическому роману силу продолжаться: ощущение связи прошедшего и нынешнего и жизни как жизни всеобщей. Чувство это связывает десятилетия и отдельных людей в нечто целое. Оно и держит человека, находящегося «меж вещью и высью» (так называется один из разделов книги «Смешанный лес»), или, в другом месте, еще резче — «меж звездой и булыжником Пресни». В мире Татьяны Бек четко очерчены и уравнены в правах «здесь» и «там», без предпочтения чего-нибудь одного: одно другому не противостоит, как не противостоят жизнь и смерть, человек и природа. В этом мире «берег реки / Крив, как замысел». Все вписано в общий мировой круг.
А для этого надо не просто очень сильно любить жизнь, но любить ее так, чтобы суметь принять со всем, что в ней видит зоркий и в высшей степени трезвый взгляд поэта. Вот откуда у Бек в одном стихотворении уживаются книжно-архаическое «непревзойденный муж», а рядом красуется вызывающий эпитет «препаршиво», «и требуют жратвы все те же башмаки» (а это уже сказано о всей России…). Уж что-что, а пресная пафосность не угрожает такой поэзии.
«Поэтом трагической забавы» назвала себя однажды Татьяна Бек, имея в виду формулу К.Вагинова. И это свойство ее поэзии всего отчетливей проявляется в стихах о последнем человеческом пределе:Как элегия — огненный тополь,
Как сатиры — колючие ели…
Лист и хвоя летят на Некрополь,
А могильные буквы — замшели.На осеннем лучистом морозе
Хорошо поглядеть после пьянки,
Как покоятся в славе и в бозе
Позапрошлого века останки.. . . . . . . . . . . . . . . .
Из горлав! На обочине склепа!
Без зазрения и без закуски.
…И глядит всеобъятное небо —
Ход истории. Клио по-русски.В этих смысловых, и лексических, и стилистических контрастных рядах не контрастируют только два: и в природе соседствуют элегия и «сатиры». Уравнены в правах поэтическая реальность и «здешняя». Там, в природе, все так же, как здесь; вот и в других стихотворениях дерево, выросшее на крыше, и кактус — «цветок Сирано», и «бросовые» полынь, репейник, бурьян становятся равноправными героями стихов; благозвучнейшего ассонанса удостоен «фиолетовый факел люпина» — и опять-таки работает звук больше, чем метафора: это мог бы быть прекрасный натюрморт.
Но у Т.Бек за этим, похоже, стоит и нечто большее. Поэт через природу обретает связь с миром, то ли в нее вдохнув душу стиха, за которым дышит дух, то ли разглядев в ней красоту единого замысла, гармонию, обретаемую в самой что ни на есть сумятице и нескладице, нелепице и пестроте жизни.…Шел трамвай,
и орала округа,
Что — довольно тоски да испуга,
Сколько можно, опять двадцать пять!
Все живое любило друг друга,
Но никак не умело понять.Остановка «Завод-холодильник»! —
И…
внезапная дивная весть:
Если грузчика ждет собутыльник,
Если к мяте припал чернобыльник,
То надежда действительно есть!Легкая тень улыбки снова помогает преодолеть разорванность бытия, и «сообщительность иронии», как писал об этом в одной из своих статей Анатолий Бочаров, не только делает нас «сообщниками» автора, но соединяет в общий мировой круг природу и людей. Только, пожалуй, было бы слишком просто сказать, что природа пассивно, как зеркало, отражает мир людей. У Татьяны Бек как будто сосуществуют, взаимно пересекаясь, три мира: люди — природа — поэзия. Природа не просто присутствует и действует (как у Пастернака, становясь героем стихов), она вносит в человеческую жизнь свои свойства. А может быть — Божеские?
Можно подумать именно так: стихи дают нам такую возможность. В природе яснее виден, не замутнен тот самый почерк Творца, «разбирать» который в мире человеческом иногда бывает столь трудно.
И тут мы подходим еще к одному и очень важному сюжету поэтического романа Татьяны Бек: этот роман отнюдь не укладывается в рамки разговора только о поколении. Мир этой лирики принципиально демократичен. Ее населяют во множестве самые разные герои, и главное свойство автора — умение всех их принять и полюбить. Такая позиция, мне представляется, происходит от какой-то совершенно самобытной духовности, почти уравнявшей в правах божественное и земное в человеке.Се человек. Влюбляется, и врет,
И делает запасы из варенья.
…Вниз головой — и задом наперед —
И руки-крюки — и… Венец творенья!Может быть, вот откуда излюбленные Татьяной Бек контрасты — от того, что оба человеческих естества для нее нераздельны. Меж звездой и булыжником… Одно из стихотворений открывается эпиграфом из Псалтири.
Не блаженная, нет! Знай ходила в совет нечестивых
И шаталась по грешным, порочным, безбожным пирам…
Не в велениях Господа черпала волю, забыв их, —
Но в гордыне, унынии, похоти, трам-тарарам!Немыслимо представить, чтобы Татьяна Бек назвала какой-нибудь свой цикл «духовными стихами» или переложила современным стихом (в худшем случае — стилизованным) что-либо из Священного писания. Но именно в ее стихах и находим настоящую духовность, в смысле — любовь к Богу, не представимую без любви к человеку. Если согласиться с тем, что «вера — это путь…», то вот этот путь и проходит лирическая героиня, вбирая в себя и опыт многих… Мне кажется, что именно это дает ей возможность, почти не дотрагиваясь до текста первоисточника (то есть цитируя в точности), расслышать, например, в Псалме 7 поэтический ритм, который, надо думать, был в оригинале, но уж конечно был другим и которого надо было «всего только» коснуться слухом поэта: «Спаси меня от всех гонителей, / избавь меня…»
Этой поэзии вообще внятны многие языки. «На старославянском, на полублатном, на латыни» собирались «спеть» четыре поэта в раннем стихотворении Т.Бек. Похоже, она сама и исполняет все эти соло, и так натурально, что порой не различить голосов лирической героини и ее персонажей. Полублатной? — Сколько угодно. «Из горлав! На обочине склепа!». Латынь? Да, по крайней мере «степная латынь» изучена ею как мало кем из горожан (а может быть, и селян тоже), вероятно, либо в глаза не видевших, либо (что скорее) по имени не знающих бересклета и тальника.
Но и язык псалма становится своим, усваивается на уровне поэтики. (Еще один эстетический шок ждет любителей «благочиния»: «Я псалмы прополощу в подкорке…») И тогда возможны оказываются свой голос при его исполнении (а стало быть, своя интерпретация) и такое видение человека, которое граничит с прозрением, потому что прозревает скрытое, может быть, даже от него самого.Да. Лик непригожий у этого мига,
Как мертвую пьющий послушник-расстрига.
Однако вглядишься — в глазах его Бог.И тут всего уместней завершить прерванную мной на многоточии цитату: «Вера — это путь, по которому Бог и человек идут навстречу друг другу» (Иеромонах Иларион). Труд этого пути и совершают стихи Татьяны Бек.