Олег Чухонцев
Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2001
Илья Фаликов
ПАТРИАРШИЕ ПРУДЫ
Топай на пруды. Не спится сутками —
отоспись с открытыми глазами:
эти конькобежцы станут утками
по весне и даже лебедями.
Эти дети! Утренние отроки,
розовеющие непорочно.
Вот и мы на воле, сучьи потрохи,
выросли условно и досрочно.Эта воля пахнет уголовщиной,
коноплей, растленьем малолеток.
Помечтали? Стали новой общиной?
Въехали в театр марионеток.
Ухаться с небес, ломая лопасти,
хлопаться на льду — лежи и пухни,
вляпаться в историю и влопаться
в нимфу с тесаком на общей кухне.
Но, покуда носятся по ломаным
линиям веселые ребята,
не скрипи, старик, ребром поломанным —
не смеши крыловского примата.
В деревах, над птицами опавшими,
хорошо слышна музывка эта
пробегающей над Патриаршими
первой скрипке некого квартета.Блеском от ладош ее надраенных
звук идет, не стоящий ни цента, —
отдается где-то на окраинах
голос исторического центра.
Баю-баю, милый, топай баиньки.
На халяву стопку опрокинуть,
в омут кануть, кокнуться на «Боинге»
или на катке коньки откинуть.
КОНСПЕКТ ПОВЕСТИОна сидела на земле, и я ее узнал, и шел народ навеселе куда-то на вокзал. Она раскачивалась так, как и на судне том, когда топтался на бортах тысячетонный шторм. Она просила ей подать, и песенку плела, и сквозь асфальтовую гладь на корабле плыла.
А в те года, а в той дали, среди иных широт везли на остров корабли вербованный народ. И в пестрой мешанине той скитальческих страстей она сияла смуглотой и всех была стройней. Когда погас неверный свет маячного огня, — ища опору, в море бед наткнулась на меня.
И слезы страсти, и вранье, и птица на волне — все было милостью ее и милостыней мне. Ей было двадцать с небольшим, но тридцать лет назад куда мы с острова бежим, на что бросаем взгляд? На эту нищенку в бреду, на дух ее рванья, где я с продуктами иду, приличия храня.
* * *
О, рыбья голова
с хвостом в сырых зубах
на рыночном лотке.
Ни жалобы, ни вздоха.
В продаже сердце льва.
Конфеты «Карабах».
Мартышка в парике,
галантная эпоха.Не слышу зазывал,
поскольку полужив.
Не делится огнем
каштановая свечка.
Но, бюстами внавал
прилавки обложив,
весне дают объем
хохлушка да узбечка.Стою. Стоишь и стой,
простой, как стол и стул,
едок сердец и вин,
знаток аптечных специй.
С протянутой рукой
почетный богадул.
Великий гражданин
Катулл-Тибулл-Проперций.
ЕВГЕНИЮ РЕЙНУпо случаю его юбилея и завершения ежегодной
работы в Антибукеровском жюриРожден за десять ден до Рождества
в кинотеатре. Мать, едва жива,
не донесла кричащего еврея
до Рождества, навеки молодея.
Идет кино, и я туда приду.
Я прибегу в завьюженном году
среди теней на желтом фотоснимке
на фильм о человеке-невидимке.Отечественное идет кино
по всей России, то-то и оно, —
к нему амбвивалентно притерпелся
плохой читатель Герберта Уэллса.
Идет кино, а я не киноман,
но досмотрю его, когда в шалман
нас занесет навстречу новой жизни
в такой безукоризненной отчизне.Пока стреляют где-то над Невой,
пока великий некогда немой
подавится костистым даром речи, —
перевари свой торт, включая свечи,
которых много, ибо стоит свеч
парнасская игра, о том и речь.
К тому же мы, возможно, не устанем
следить за новых юношей ристаньем.Их норов дик, и неоправдан риск.
Кто дальше всех запустит звонкий диск?
Для финалистов в их самообманах
я два венка имею в двух карманах.
Они двоятся, видимо, не зря —
нет первого, по правде говоря.
Обласканным Фортуной для начала
еще бежать сто стадий до финала.Что лавры? Лавров много. Будь здоров,
работая раздатчиком слонов.
Три порции борща хлеща под водку,
потребуй олимпийскую красотку.
Большой ходок, сомнительный еврей —
сын Каллиопы? Ты, всего скорей,
сын девушки с веслом от дискобола,
твоя наука — смешанная школа.Над столиком нависнув всей губой,
изобразившей форменный прибой,
ты из морского шума выйдешь снова
величественней шейха нефтяного.
Не в море фонтанирует финвал —
ты о Фонтанке недоумолчал
на холостой пирушке с молодыми.
А в Питере палят не холостыми.На ледяном блокадном берегу
положенного мне не избегу,
фантомом оживающего трупа
вставая с санок медленнно и тупо,
и та, которая меня везла,
окаменеет около весла,
разбитого в щепу у Малой Невки
на топливо — в конце десятидневки.