Борис Рыжий
Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2001
Борис Рыжий
* * *
Кейсу Верхейлу, с любовью
Где обрывается память, начинается старая фильма,
играет старая музыка какую-то дребедень.
Дождь прошел в парке отдыха, и не передать, как сильно
благоухает сирень в этот весенний день.Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркой
сталинской: все как было, было давным-давно.
Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,
в открытом кинотеатре показывали кино.Про те же самые чувства показывало искусство,
про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.
И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,
очень мешает грядущему обрести размах.От ностальгии или сдуру и спьяну можно
подняться превыше сосен, до самого неба на
колесе обозренья, но понять невозможно:
то ли войны еще не было, то ли была война.Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,
плохой репродуктор что-то победоносно поет.
Как долго я жил на свете, как переносил все эти
сердцебиенья, слезы, и даже наоборот.* * *
Из школьного зала —
в осенний прозрачный покой.
О, если б ты знала,
как мне одиноко с тобой…Как мне одиноко,
и как это лучше сказать:
с какого урока
в какое кино убежать?С какой перемены
в каком направленье уйти?
Со сцены, со сцены,
со сцены, со сцены сойти.* * *
Мальчишкой в серой кепочке остаться,
самим собой, короче говоря.
Меж правдою и вымыслом слоняться
по облетевшим листьям сентября.Скамейку выбирая, по аллеям
шататься, ту, которой навсегда
мы прошлое и будущее склеим.
Уйдем, вернемся именно сюда.Как я любил унылые картины,
посмертные осенние штрихи,
где в синих лужах ягоды рябины,
и с середины пишутся стихи.Поскольку их начало отзвучало,
на память не оставив ничего.
Как дождик по карнизу отстучало,
а может, просто не было его.Но мальчик был, хотя бы для порядку,
что проводил ладонью по лицу,
молчал, стихи записывал в тетрадку,
в которых строчки двигались к концу.* * *
И огни светофоров,
и скрещения розовых фар.
Этот город, который
четче, чем полуночный кошмар.Здесь моя и проходит
жизнь с полуночи и до утра.
В кабаках ходят-бродят
прожектора.В кабаке твои губы
ярче ягод на том берегу.
И белей твои зубы
тех жемчужин на талом снегу.Взор твой ярок и влажен,
как чужой и неискренний дар.
И твой спутник не важен
в свете всех светофоров и фар.Ну-ка, стрелку положим,
станем тонкою струйкой огня,
чтоб не стало, положим,
ни тебя, ни меня.Ни тебя, ни меня, ни
голубого дождя из-под шин —
в голубое сиянье
милицейских машин.* * *
Давай, стучи, моя машинка,
неси, подруга, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки,
не умолкая, тараторь.Рассказывай, моя подруга,
тебе, наверно, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?Торговца, сыщика, чекиста —
ведь очень даже может быть,
отнюдь не все с тобою чисто
и этих пятен не отмыть.Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились темные дела.Тень на стене чернее сажи
росла и, уменьшаясь вновь,
не перешагивала даже
через запекшуюся кровь.И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.