Ренат Гильфанов
Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2000
Ренат Гильфанов
О ЛУЧШЕМ В ЭТОЙ ЖИЗНИ
КРАСИВЫЙ СОЛДАТ
По улице идет красивый солдат.
Он в увольнении, и очень этому рад.
Его медные пуговицы сверкают на солнце ярко!
За солдатом бежит лохматая, как помарка
Рядом с каллиграфически выпрямленным значком,
Собачка. Я спотыкаюсь и в теплую лужу ложусь ничком.
А солдат выглядит просто небесно!
В городе его ждет невеста.
Она стоит сейчас у кино, переминаясь с ноги
На ногу. Она из деревни, девушка хорошая и простая.
Солдат покупает мороженое, и продавщица кричит: “Беги!
Скорее, служивый, а то растает
Твое мороженое!” И смеется, смеется.
А солдат со всех своих ног несется.
Подальше от страшной военной части.
Навстречу своему солдатскому счастью!
А я наблюдаю его полет,
Гляжу вослед его фигуре гибкой.
И улыбаюсь, как чеширский кот,
Застенчивою, смущенной улыбкой.
ШКОЛА ЖИЗНИ
Радио квохчет: “Три года, как убит Александр Мень!”
На столе — рассказ “Frau Mutter” и деревянный нецке.
Узкоглазый толстяк улыбается, Пашку же ждет ремень
За невыученный немецкий.
Нина Петровна постанывает: мол, расшалились нервы.
Придвигает стул к пианино и херачит глиссандо.
Пашка смотрит в окно, на море, где производит маневры
Скутер, унося на себе Александра.
Вдоль розовой кромки прибоя — все дальше и дальше от дома…
На облизанном прибоем пляже раздается девичий смех.
Это смеется, тыча пальчиком в скутер, красавица Тома.
Александр имеет успех.
Уж вечером он оттянется. И Тома будет довольна.
Потому что Александр умеет любить.
Паша смотрит на Тому влюбленно, на Александра —
крамольно,
Мечтая его убить.
Хорошо бы, чтоб все они умерли: Фрау Муттер,
Вечно постанывающая тетя Нина…
Горы пирожного! Мальборо! Тома! Скутер!
Вдребезги разломанное пианино!
Пашка лелеет образы, приходящие ему на ум.
Дверь комнаты открывается. В комнату входит мать.
Пашка смотрит в окно и привыкает к тому,
Что о лучшем в этой жизни приходится лишь мечтать.
ПАСТОРАЛЬ
Здесь, плавно оторвавшись от земли,
Беспечны, как режим автопилота,
Вычерчивают в небе журавли
Адажио осеннего полета.
Здесь, извиваясь меж холмов и сел,
Река подобна серебристой ленте
С пуанта Анны П. Здесь сам Эол
Лабает джаз на струнном инструменте.
И бриз разносит звук приятный всем
От побережья до раскрытых окон.
И здесь не задыхается совсем
Волной на берег выброшенный окунь.
Здесь среди ночи не исторгнет хрип
Взрывной волной застигнутый спросонок
Испуг. А если ты увидишь гриб,
То это будет груздь или масленок.
Не сменит Ипполита пояс свой
На кобуру, поскольку всюду — “наши”.
И стоит захотеть, как сам собой
Струится сок в подставленные чаши
По белой бересте.И им раздвинув гроздья винограда, Сложив свой зонт,
Как в зеркало, глядится в горизонт
Лохматый Робинзон с улыбкой Блада.
Он достает трубу, и там, в дали,
Вздохнув, он зрит, как с волн сдирает глянец
Большой фрегат, и капитан-испанец,
Как де ла Крус, но с профилем Дали,
На языке гитары говорит
О том, что пахнет лавр и грудь смятенна.
Здесь хороводы стройных аонид
Проносятся в туниках от Кардена.
С зажженною свечой при свете дня
Здесь Диоген встречает человека
Бутылкою токайского вина.
И склон танцует под ногами грека.
Здесь в местной ресторации, задрав
На темный стол обшарпанные боты,
В дыму сигары гражданин Минздрав
Рассказывает “Бонду” анекдоты.
И смех того буквально валит с ног.
Потом звенит на женской половине
Дворца, где сероглазый пастушок
Дает уроки ветреной Мальвине.
Здесь субмарина желтая средь нимф
Ныряет, как огромная гитара.
И вместо перископа черный гриф
Взмывает, как бутыль над стойкой бара,
Над неприлично синей гладью вод.
Из кошелька летит в панаму крона —
И белозубый негр, вставив в рот
Улитку золотого саксофона,
Из крепких легких выдувает блюз.
Над ним вода расходится кругами,
И матовые скопища медуз
Присосок розоватыми губами
Целуют барж дощатые бока;
А с илистого дна, как сонмы глюков,
Взмывают световые облака
Сбивающихся в стайки ноктилюков.
Здесь, лишь зарей осветится восток,
Падет тумана влажная завеса,
И косточки погреть на солнцепек
Выходит лось из сумрачного леса.
Шуршит трава. Порою хрустнет сук,
Да щелкнет шишкой белка-недотрога.
И дождь бежит, как пот с усталых рук
Огромного улыбчивого Бога.
РАССКАЗ
В вазе стояла пожухлая роза.
Из бутылки, подвешенной к рамке, капала в вену глюкоза.
Вена была у тела. Тело было старик.
Сиделка, читая книгу, поправляла парик.
Книга ее называлась “Стихи и поэмы. А. Блок”.
Старик отсутствующим взглядом исследовал потолок.
Белела льняная наволочка, желтело ухо.
Об оконную раму с жужжанием билась муха.
Сиделка, чтоб успокоить нервы, кушала веронал.
Старику на это было плевать. Старик — умирал.
Старик был похож на высохшее бревно.
Старик был так плох, что не мог посмотреть в окно.
А если бы посмотрел, то увидел бы, как через двор
С отмычкой в преступных пальцах крадется вор.
Он крадется к ювелирному магазину.
Он весь день избегал плохих примет,
Чтоб украсть из магазина драгоценный предмет.
В квартире над магазином живет парень. Его мать худеет.
Его подруга под ним постанывает и потеет.
Его продвинутый папа читает “Птюч”, молодежный журнал.
И думает: а в принципе, зачем мне жена?
Жена тем временем чистит папин жакет.
У нее за спиною, прижав к щеке
Куклу с подстриженной челкой, крошечная, как гном,
Девочка странным взглядом глядит в окно.
Мама купила девочке желтый велосипед,
Но девочка не катается, а представляет себе
Палату, где тетя в белом поправляет парик,
Где, скорчившись на кровати, тихо хрипит старик.
ГАММЫ
Ветрено. Пляж бесконечно пуст.
В море, не зная брода,
Некому лечь на высокий бюст
Выцветших волн. Природа,
Сняв сарафан, примеряет фрак,
Мрак и приставку “некро”.
Черные ветви акаций, как
Ловкие пальцы негра,
Делают вялому дню массаж.
Жар переходит в стужу.
Лето закончилось. Мир — пейзаж,
Вывалившийся наружу.
ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ
Выхожу из кафе. Закуриваю, не глядя по сторонам.
Руки покрыты загаром, как труба дымохода — сажей.
Детки у лотка мороженщика щебечут: “А нам! А нам!”
Крики мокрых девчонок долетают с пляжа.
Мягкой, упругой походкой подхожу к продавщице.
Угощаюсь пивом. Продавщице дарю шоколада плитку.
Она смущена. Я молча разглядываю ее ключицы.
При этом мои губы изображают улыбку.
Затем отправляюсь на пляж, открывая по пути пиво.
В навозной лепешке шавка выкусывает из паха блох.
Старушки продают семечки и перезрелые сливы.
За всем этим с неба внимательно наблюдает Бог.
У меня к нему, разумеется, ноль претензий.
(Черт подери, какая-то двусмысленная фраза.)
Собака, выбравшись из навоза, мочится на куст гортензий.
Тихо шуршит крона не обоссанного еще вяза.
С миром что-то случилось. Это болезнь.
Зараза соседствует с грязью, а в мире полно грязи.
Я б предпочел не вмешиваясь наблюдать эту самую жизнь.
Ее отпечатки, ее переплетенья, связи.
Увы, это невозможно… Я был увлечен Кристиной.
У нее были удивительно красивые отпечатки
Пальцев. Время оплетает наши тела паутиной.
Поэтому она редко снимала перчатки.
Я знал одну юную нимфу. У нее был бритый лобок,
Серьга в левом соске и зеленая прядь на темени.
Время плетет паутину. Я — распутываю клубок.
Тем самым я как бы противоречу времени.
Чепуха насчет времени. Я сказал это, чтоб подчеркнуть
Уровень пустоты, доводящий до исступления
Мой обессиленный разум. Я продолжаю путь.
Впереди меня ждет тоска и нераскрытые преступления.
НАСЕКОМУС
Утомившись шляться по знакомым
с бесполезной связкою ключей,
я б хотел быть смуглым насекомым
с наливными рюмками очей.
Чтоб взамен чередованья гласных
и согласных, как живой металл,
я б своею кожицей атласной
средь растений нежно скрежетал.
Чтоб стекала розовая плазма,
будто пот, у солнца по лицу,
чтоб стонали в приступе оргазма
бабочки, роняя с крыл пыльцу.
Я бы спал на травяной подстилке,
а из глаз, как птенчиков из гнезд,
вынул темно-красные прожилки
и на потный панцирь перенес.
Я б на пузе золотистый ворсик
у людей ерошил на виду.
И в конце концов свой хрупкий торсик
наколол на ржавую звезду.
Будь красавцем в темно-синем глянце
или насекомою овцой —
все равно не выскользнешь из пальцев
Божьих, перепачкав их пыльцой.
Все равно твой прах, насупив брови,
упакует в розовый стручок
собиратель насекомой крови,
хладнокровный, умный старичок.
