Алексей Пурин
Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 1999
Алексей Пурин
Римским летомНовый свет
Князь Лев Сергеич Голицын
шампанский завод в Крыму
построил. Повеселиться
царь приплывал к нему.
На яхте. В крахмальном кителе.
С супругою и детьми…
Любящие родители
С милыми дочерьми!..
Недалеко от Ливадии —
что ж!.. И изо дня в день :
о водах, о грязях, о радии
курортная дребедень.
И гребля. И чтенье Лейкина.
Купальники. «Бим» и «Бом».
И пойманная уклейка,
трепещущая серебром…
Вот так же и мы с тобою,
уткнувшись в мокрый журнал,
огромное, голубое,
бунтующее у скал
не замечаем море. ..
А уж скала не та,
с которой в тютчевском споре
не сделалось ни черта.
. . . Какой-то то ли мох, то ли лишайник
бежит с откоса, вставленный в ошейник
борея, — к морю, вниз, к седым валам
залива. Пароход пыхтит, как чайник,
на горизонте — или как кофейник ,
в котором кофе с Крымом пополам.
Во мраке Карадаг на носорога
похож. И щебетовская дорога
извилистой желтеет полосой.
Слепящим шаром ставшая, как Шива,
пылит вдали, скользя, автомашина,
отбрасывая в горы луч косой.
Мы выйдем к морю. Бархатная пена
дробится о базальтовые стены —
и отступает, шумно и легко.
И ночь, тысячекрылая химера,
твердит векам гекзаметры Гомера,
а рифмы звезд гремят невысоко.
Цветет миндаль. Другого места в мире
нельзя найти, где пристальней и шире
бессмертная становится душа, —
сквозной прохладой вечности объята,
на ужас европейского заката
глядит она, ясна и хороша.
. . . Праздного лета дворы проходные и скверы,
рыхлый сорбент отработанных крон и фасадов…
Столь неподвижен под слоем морщинистой серы
мир, что сгодятся слова «Глазунов» и «Асадов»
для описанья идиллии в Невском районе:
облые дети и стеганый дядя в халате…
Вот оно, наше бессмертие, боже мой!.. Кто не
очень доволен — спроси их: с какой это стати?
Что намечтали себе?.. Ну а, хоть меня режь, я
пальцем не двину, попав в эту патоку, словно
умерли или уехали на побережья
Мертвого моря желания все поголовно…
Всем подавай световые эффекты и страсти,
гибель Помпеи и статуи в полупаденье, —
я же согласен на липко-сиропное счастье,
мне и такой идиотский июль — загляденье.
. . . Сад пахнет марлей. След
уже затерян лета.
Возьми любой предмет —
лишь отсвет, лишь примета.
И киноаппарат
уместней был бы тут:
как целлулоид, сад
скользит, сквозит — везут
в нем сквозь бумажный снег
немых героев льдин…
Клыки сточивший век
бледней любых Ундин!
Что горше — сбор, посев?..
Позор гниющих астр.
Веслодержащих дев
смертельный алебастр…
Где шершень, жук, оса?
Пустые терны гнезд…
Трамвай, закрыв глаза,
Перелетает мост.
Вот выездной урок
ботаники, мой друг:
короче строчки срок,
и энный Рим из рук
спешит — нельзя сберечь.
И всё. И насовсем.
И все… И только речь —
неверный наш Эдем.
. . . Как хорошо в грачином холоде
андреебеловской Москвы —
в распетушенности и молодости,
так отрезвляющей умы,
за травянистый Новодевичий
или на Чистые Пруды
уйти — чтоб оценить Малевича
аляповатые холсты.
Чтобы вдохнуть московский утренний
морозный воздух молодой
над отраженно-перламутровой
речною-облачной водой.
Чтобы додуматься до истины,
которой не было и нет —
ни в птичьем посвисте и присвисте,
ни в трепыхании планет.
Чтоб под деревьями пернатыми
понять: все это — легкий грим,
и только пляшущие атомы
умело спрятаны под ним.
Лето 1976
. . . Летящая архитектура времен диктатуры —
дуги безумных арок, циклопические ворота.
И тогда был балет в цене — напоминают фигуры
балерин эти сверстницы чкаловского перелета.
С плоских крыш активисты разбрасывали листовки,
на огромном балконе немел знаменитый поэт…
Когда на гимнастерки интеллигенты сменили толстовки,
стали легче предметы, постепенно сходя на нет.
О, янтарно-рубиновый воздух столетья! От крови
все багрово в меркнущем ноябре…
И, мерцая с экрана, пела Утесову и корове
Орлова арийские арии… О добре
и зле от отцов наследуется ли понимание —
или жизнь подобна щекочущему дождю?..
И уже, обезьянничая, Германия
орала: «Слава вождю!»
Аркадия
Триумфальный словарь — тополя трехэтажные, арки…
Аух ихь вар геборен на гребне Четвертого Рима —
в парикмахерской, где после волжско-дунайской пропарки
бреют Веспасиана, угрюмо на нас, нелюдимо,
ненавистно глядящего… Вечнозеленого «Шипра»
горький запах, козлиный напев — Ифигения, Федра…
Где смывает «ура» уроженку ажурного Кипра —
и Амуры нещедро
проницают сердца… Где тяжелые плавают слепки
бронзолиственной музыки — краснознаменной удавки…
Где стоит футболист загипсованный — в майке и кепке,
и казарменный шар — на подставке…
Две пятерки срослись с единицей рублевой, с девяткой,
и, к терновой пшенице, не знают, прижаться ли, к вербе
царскосельской?.. Ах, Фридрих, и я из Аркадии — падкой
рокотать в репродукторах рыком оваций: «Ихь штербе!»
. . . Среди всеобщего безумия
и романтического смрада
душа, мучительная мумия,
еще звучащим крохам рада.
Пусть нас обманут с воскресением,
пусть жизнь — мишень в грошовом тире,
но летом кажется спасением
прохлада в блоковской квартире.
Сыграй-ка паиньку для папочки —
заученную роль сынишки:
надень концлагерные тапочки,
взгляни на умершие книжки!
Все ритмы в этом доме пропиты,
пропитаны все рифмы прахом…
Что нам с тобой осталось — опыты
соединенья «оха» с «ахом»?
Сличений знойное сокровище?
(И я ль не знаю жадный жар его!)
Но каждый новый Блок — чудовище,
которое кошмарней старого.
Трамвай
Не трамвай — эрмитажный подвал:
все пороки, весь пыл, все величье —
вот Аврелия мудрый овал,
вот Вителлия олово бычье,
вот Бальбин Антиною орет,
в спертом воздухе липкий, как тесто:
«Что расселся, патлатый урод,
уступи инвалидное место!»
Соболезнуют шумно вокруг,
как в античной трагедии, бабки.
Роковые скрещения рук,
сумки, сетки, портфели и папки…
Но уж если гроза за окном,
смотрим в сумрак, притихшие — чт┬о там?
Пахнет морем и прелым сукном,
римским летом и воинским потом…
Не вода ли, по стеклам слезясь,
не внезапная ль искра озона
проясняют незримую связь —
вне любого земного резона?
Несмотря на различие вер
и на то, что тут каждый — антоним,
мы прикованы к веслам галер —
и все вместе, конечно, утонем.
. . . Ну, выпей пива — полегчает,
и мир покажется живым.
Пусть Мойка лодочку качает
проточным бризом дрожжевым.
Не хуже здесь, чем в Амстердаме.
И даже лучше, может быть, —
хоть акварель в гранитной раме
все в море пробует уплыть.
Я, вместе с островом, отъеду…
Что ж, жить — такая ж благодать,
как вон тому велосипеду
в след шины шиной попадать…
Пиши роман, торгуй водярой,
люби сварливую жену…
а я за мир, простой и старый,
еще откупорю одну.
