Дмитрий Лакербай
Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 1998
Дмитрий Лакербай
РЕКА
…Утопленник, плывущий по реке,
встречает утро. Отражаясь в небе,
расходятся облезлые кусты,
пучки травы заглядывают в ноздри,
и голые колена ржавых труб
бесстыдно обнажают повороты…
Вновь утомленным корпусом дремоты
день выплывает из ночных чернил.
Мужик топор на землю уронил,
закуривая, смотрит без улыбки
на грязный двор, на скучные ошибки
коровьих грез, на сходни вдалеке,
на темный мозг (удар еще в руке),
на чей-то труп, бредущий по реке,
пошатываясь, в тине и дожде,
блуждая в доме гулком по нужде,
в густой пещере вымокшей одежды…
Светает. Шебаршится пес в кустах прибрежных.
“Ту-ту-у…” — несет гудок издалека.
Со щепками дождя качается река.
Вчерашний хмель бормочет:
“Аз… есмь… Дождь…”
Мужик по горлу топором щекочет:
“Чаво же не встаешь?..”
На голых баб во сне глядит потухший образок.
Коптит за печкою протухший голосок.
А ходики стучат.
И капли паучат
по коже прыгают, разбрызгивая лапки,
и водят за нос, прыгая в туман.
Брюзгливое “бу-бу-бу-бу” пришло, надело тапки,
стоит на крыше…
Утро.
Океан.
Жмот, жмот, уйди в огород.
Капли стучат — жмот, жмот.
…Плывется в тине мутного дождя мужик похож на давнего вождя что в речке мутной все удил мудил утопленник рукою зацепил любви подводной склизкую корягу опомнился медлительно дал тягу но вышел корень черная корона взбурлил волну тяжелый череп трона встал Люцифер и молча канул вновь а с берега все видно не любовь а всякий по реке плывущий сор…
Ты прав, мужик.
Свобода.
И топор.
…Жесток ты был, и в молодые годы
умел страстям рассудок подчинять.
Ты знаешь всех, кого уносят воды…
Да, школьного учителя опять.
Ты просто, деловито, без боязни
зачеркиваешь воздух топором,
кропаешь дух сырой древесной казни…
На звонкий твой, на мускулистый праздник
утопленник приплыл. Он за бугром.
Он ждет. Он недоступен звону злата.
Он вечный судия. Ума палата
ему дана, чтоб школьников учить
тебя понять — и с этим дальше плыть…
Ты плутоват, Гринева ты пленил,
хоть красный цвет не только у чернил…
Ощупывает пустошь дождливая рука.
Покорная трава нема и далека.
Мечтает и дрожит, тиха и нелюбима,
в кружении дождей, и времени, и дыма…
Мужик чернобород, задумчив и не пьян —
ведь был красней крови его кафтан…
Река несет свой сор в безвременной глуши,
и нету топора, чтоб узел разрешить:
утопленник и так молчит, мертвей бревна,
да, Пугачев — с понятием, не зверь, не сатана…
Пути на миг сошлись, стоят в одном кругу:
один — в реке, другой — на вечном берегу, —
и оба смотрят ввысь, о встрече промолчав,
и бессловесник-труп река уносит, укачав…
Эй, виночерпий, — вина подливай,
топором маши — сон навевай…
Слышен звук лопнувшей струны, замирающий и печальный.
Мужик берет топор и смотрит в окна спальной,
Вдруг крякнул, и присел — и машет-машет-машет…
О чудо — на крыльце не кто иной, как Маша!
Вот Пугачев — рубитель дров сплеча.
На Маше он женился — очень просто.
Уж бегает, пузырясь и урча,
румяный и восторженный отросток…
Утопленник, твой вечный сон здесь чересчур глубок —
плыви, плыви, плыви, ладья, куда несет поток!
И нет ни звука, ни огня, и в сумерках страны
река плывет, полна меня, дождя и тишины.
И звездный сор в нее летит без мысли и тоски.
Полям ни выйти, ни войти — и нет иной реки.
Чуть слышно дождик моросит — но это так, едва,
что нелюбимая дрожит по берегам трава
и звездный клев по круглым ртам играет в поддавки,
как будто что-то было там, где не было реки…
Учитель школьный каждый день идет учить опять.
Все время осень — ничего не может он понять!
Он плавал по морю в грозу — а тут река везде…
И отражение — внизу, плывущее в воде.
